ТОЛОЧИНСКИЕ ЕВРЕИ

Источник: http://samaralit.ru/?p=31930
Автор: Михаил Кроз (г. Самара)

Благодаренье Интернету. Где бы мне иначе взять материал по истории моей семьи? Есть в Интернет-пространстве республики Беларусь проект «Голоса еврейских местечек». Витебская область».

Есть там и голоса из Толочина. Получается, что не горят не только рукописи, но и голоса из прошлого. Если очень захотеть – и они пробиваются из далёкого далёка…
О городе Толочин, где бывали, о его жителях, с которыми встречались мой батя, моя бабушка, мой дед, его многочисленные братья, их родные, рассказывает Анатолий Шнейдер.

Город Толочин основан в 1433 году как частное владение Витебской губернии Великого княжества Литовского. В 1604 году Лев Сапега основал здесь базилианский монастырь, больницу и школу.

В третьей четверти XVII века впервые упоминаются в исторических источниках новые еврейские поселения Бобр, Белыничи, Волковыск, Горы, Глуск, Дубровно, Крынки, Мир, Россь, Староселье и Толочин. С 1880 по 1905 год еврейское население города составляло более 70%. Традиционным занятием местных евреев была торговля лесом, зерном, водкой, рыбой, кондитерскими изделиями, галантереей.

Среди евреев были также отменные ремесленники: кузнецы, гончары, портные, сапожники, кожевенники, парикмахеры, пекари…» К отменным ремесленникам смело было можно отнести и моего деда – Кроза Моисея Викторовича. Он был известным на всю округу плотником. Особенно ему удавались деревянные крыши. Иных кровельных материалов, кроме листового железа, в тех краях тогда не применялось. Но железо материал дорогой, доступный лишь состоятельным людям. А вот сосновые доски с вытесанным топором Г-образным профилем, так называемые «гонты», по соотношению «цена-качество», говоря языком современным, устраивали многих. И дед Моисей их успешно ладил.

1938 год. Мой дед Кроз Моисей Викторович, 1896 года рождения, лучший в округе плотник. Рядом моя бабушка Маневич Дора Израилевна 1899 г.р., она была родом из Белорусского местечка Чаусы и состояла в близком родстве с Маневичем Львом Израилевичем, одним из блестящих резидентов советской внешней разведки Этьеном или полковником Старостиным, удостоенным, посмертно, звания Герой Советского Союз. Девочка с куклой — моя несостоявшаяся тётя Раечка. Спустя четыре года, 13 марта 1942 года, она будет уничтожена карателями вместе с родителями, братом Виктором, родственниками и многими односельчанами. На этой фотографии, сделанной в семейном саду, войну переживут только мой отец Кроз Николай Моисеевич, он крайний справа, и его двоюродный брат Пеклер Евгений (Зяма) Израилевич, 1924 года рождения. Он будет эвакуирован в город Куйбышев, закончит плановый институт и сыграет видную роль в организации авиастроительной промышленности Самары.

«…Известны фамилии крупных толочинских торговцев начала XX века. Бакалеей промышляли Гилей Ицков Алитиц, Сора Лейзерова Кантарович, Злата Мейерова Изерлис. Керосином и сахаром торговал Залман Берков Шур. Льняными изделиями – Израиль Мовшов Мерлис. Солью занимался Ицка Янкелев Димент, цветами – Гилель Евнов Крук. Среди крупнейших толочинских торговцев был некто Замель Шоломов Бейлин, владеющим бакалейным магазином.

В 1888 году в семье Мойши и Леи Бейлин родился мальчик. Новорожденного нарекли Израилем. В 1893 году семья переехала в Нью-Йорк. Израиль в Америке стал Ирвином, Ирвином Бейлиным. Поначалу он пел на улице, потом в китайском ресторане, потом стал писать свою музыку. В 1911-м создал композицию Alexander Ragtime Band.

…1938 год. В мире запахло войной. Угроза идет из Германии. В ночь с 10 на 11 ноября фашисты устроили еврейские погромы по всей стране… А уже днем 11 ноября в исполнении Кейт Смит по американскому радио прозвучал гимн «Боже, благослови Америку», автором которого был парень из Толочина, Изя Бейлин. Песню душой и сердцем подхватила вся Америка, а Ирвин стал национальным героем. Он умер на 101 году жизни. Написал более 1000 (!) песен. В его честь в 2002 году в США была выпущена почтовая марка».

В окрестностях Толочина взошла ещё одна музыкальная звезда. В семье Захара Викторовича Кроза, родного брата моего деда Моисея Викторовича, выросла дочь Дора, которая стала прославленной солисткой Белорусской оперы, многолетней примой Минского оперного театра. Дора Захаровна Кроз прожила почти 90 лет.

Из воспоминаний Спринцы (Софьи) Львовны Рохкинд (1903-2000 г.г.), известного учёного-лингвиста, автора Идиш-русского словаря: «Толочин – моя родина и родина наших предков – сохранился в моей душе как воспоминание о детстве и юности, о близких и родных людях, о семейных радостях и горестях, о том, что дорого каждому человеку, чего нельзя забыть до глубокой старости.

В мое время это было большое местечко, оно расположено на железнодорожной линии Минск-Москва, в 40 верстах от бывшего тогда уездным города Орши, большого железнодорожного узла. Оно считалось владением помещика Славинского. Население состояло в основном из евреев и белорусов, были также и поляки, но преобладали евреи.

Близость железной дороги (3 версты) от местечка накладывала свой отпечаток на жизнь и занятия людей. Евреи занимались главным образом торговлей и различными ремеслами. В Толочин приезжали за товарами люди из других местечек, здесь было много оптовых магазинов, приезжали также по делам в разные учреждения – банк, нотариальная контора и др.

Крестьяне из окрестных деревень привозили на продажу свои продукты и изделия – овощи, сено, дрова, деревянные и льняные изделия. Два-три раза в году были ярмарки-кирмаши, на них приезжали не только крестьяне близлежащих деревень, но наезжало много торговцев и покупателей из других городов. Крестьяне привозили на продажу свиней, поросят, разную птицу и продавали их тут же, у возов. Здесь можно было купить и корову и лошадь, вокруг лошадей вертелось много цыган и приезжих.
Приезжали деревенские девушки в нарядных платьях, с лентами в волосах, они разгуливали по базару и улицам с цветами в руках, парни играли на гармошках, выпивали у монопольки и продавцов водки и напитков, бывало довольно много пьяных, иногда возникали драки, но я не вспоминаю каких-нибудь серьезных побоищ. Все было под недремлющим оком полиции в лице местного урядника и стражника.
Было шумно и весело, шла бойкая торговля, все зазывали к себе покупателей, расхваливали свои товары. Цыганки гадали молодым девицам. В кирмашах участвовало почти все местечко, кто продавал, кто покупал».

Анатолий Шнейдер родился в 1930 году и его воспоминания несут приметы другого времени: «…Сразу после базарной площади начиналась главная улица – Оршанская (теперь ул. Ленина). На ней находились большая синагога и две поменьше. Улица Заречная (Зареченская) теперь ул. Энгельса, была одной из самых длинных. Начиналась недалеко от базара, пересекала реку Друть и тянулась далеко на запад, пересекаемая многими переулками и улицами. Здесь были почта и телеграф, жили ремесленники: портные, сапожники, кузнецы. Заканчивалась улица широким шляхом. (В настоящее время автомагистраль Москва – Минск)».

«…В переулках жило в основном белорусское население, у них были большие огороды, сады, сараи с коровами, лошадьми и свиньями. Мы жили на базарной площади. Базара в этой части площади не было, он находился дальше, за кирпичными лавками. Это было нечто вроде парадной площади. Здесь находились основные учреждения. В большом каменном очень красивом доме был государственный банк. Дом этот был огорожен со всех сторон и окружен большим фруктовым садом. К государственному банку подъезжали кареты, запряженные парой или тройкой лошадей, из них выходили хорошо одетые мужчины и нарядные женщины. Банк, видно, обслуживал большую периферию.

Рядом с государственным банком был каменный двухэтажный дом, наверху в нем была гостиница, а внизу – аптекарский магазин и кое-какие мастерские. Дальше было большое деревянное здание, до революции там была начальная школа, она называлась «частное еврейское училище», там я училась. Рядом была контора казенного раввина, нечто вроде современного ЗАГСа, та записывались рождения и смерти, выдавались метрики и другие документы.

На другой стороне этой площади была монополька. В царской России исключительное право торговать водкой принадлежало государству. Водку продавали в монопольке. Это был большой белый дом, в котором жил чиновник со своей семьей, а за углом была винная лавка. При доме был большой палисадник со всевозможными цветами. Здесь, на площади, были парадные сборы, например парад добровольной пожарной дружины, проводились репетиции тушения пожаров (они случались очень часто). Пожарники были в блестящих медных касках и специальных костюмах, со всеми атрибутами, привозили на подводах воду, тушили из шлангов пожар. Наш папа тоже участвовал в таком параде.

Начальником добровольной пожарной дружины был фельдшер Яков Шур. Я его хорошо помню. В Толочине был еще один фельдшер (русский), но этот пользовался особым авторитетом. Его можно было всегда встретить на улице. Уже немолодой, коренастый, руки за спину, он ходил к больным. К нему приезжали окрестные крестьяне, около его дома всегда стояли телеги с больными, которых привозили из деревень.

Рассказывали, что, когда началась война, он прятался где-то в деревне с больной женой. Жена Шура умерла, а его, «благодарные пациенты» выдали немцам. Якова Шура водили по улицам местечка, страшно издевались, пытали. Так он погиб».

Анатолий Шнейдер:«…На площади проводились парадные сборы, учеба пожарных. Кроме государственной пожарной, в городе существовала добровольная пожарная дружина. Возглавлял ее фельдшер Яков Шур. Молодые стройные усачи в униформе, в начищенных до блеска медных касках быстро растягивали пожарные рукава и гасили условный пожар. Также они действовали и при тушении настоящих пожаров. Всегда приводила толочан в восторг игра духового оркестра на городской площади в дни праздников. Музыкантами были те же усачи в касках под руководством Якова Шура.
Давно нет в Толочине пожарной вышки, нет торгового ряда из каменных лавок (после войны в них еще торговали). На этом месте находится центральная площадь и здание райисполкома. А пожарная расположена на южной окраине города, на территории бывшего парка помещика Славинского в новом типовом помещении.

Услугами врача Ильи Шпитальника мне довелось воспользоваться в июне 1941 года. По делам мы с матерью шли в Толочин. Проходя через небольшой лесок у Толочина, я босой ногой наступил на острие днища разбитой бутылки, притаившейся на заросшей травой тропинке. Образовалась глубокая рана ступни, из которой хлынула кровь. Мать подручными средствами перевязали рану, и на счастье нас подобрал проезжий крестьянин на лошади и подвез к дому Шпитальника. (Его хорошо знали в районе). Сказав несколько ободряющих слов, врач принялся за дело. Обработав рану, стал искать осколки стекла. Делал это специальным инструментом в виде изогнутой спицы с шариком на конце. Из-за отсутствия обезболивающего, процедура, совершаемая в открытой ране, вызывала нестерпимую боль. Сжав до хруста челюсти, я не проронил ни звука, за что доктор похвалил меня. Сквозь бинт, увеличиваясь в размерах, все явственнее на месте раны проступало красное пятно. Так в 11 лет по несчастливой случайности я стал пациентом врача Шпитальника и благодарен ему до сих пор.

Фельдшер Яков Шур, врачи Роза и Илья Шпитальник были настоящие интеллигенты, настоящие профессионалы, сделавшие много добра людям. Фашисты уничтожили Якова Шура, расстреляли врача Розу Львовну Шпитальник и ее двоих детей».

Спринца (Софья) Львовна Рохкинд: «Сразу после базарной площади начиналась главная улица – Оршанская. На ней находился синагогальный двор – большая синагога и две поменьше. У нашего отца и дедушки были места в большой синагоге.

На первом этаже молились мужчины, здесь был амвон, возвышение для чтения молитв и место кантора и проповедников и все необходимое для богослужения. С улицы по лестнице поднимались на второй этаж для женщин. Места здесь были расположены у окошек, которые выходили в мужское отделение. Женщины сидя, а кто стоя, следили за богослужением и сами читали молитвы из своих молитвенников.
На синагогальном дворе происходил свадебный обряд, сюда приводили жениха и невесту в сопровождении родных и знакомых, ставили свадебный балдахин и проводили обряд обручения.
Оршанская улица была очень длинная, на ней стояли большей частью старые деревянные, многие внушительного вида, дома, в которых жили довольно состоятельные люди.

По этой улице гуляла молодежь, она вела к большому парку, центру гуляния. В конце улицы была церковь и ряд церковных построек, а напротив, на горке – очень красивый костел.
За домами начинался парк и очень большой огороженный со всех сторон фруктовый сад, принадлежавший помещику. Всюду было много деревьев и зелени. За парком был вход во владения помещика. Там был целый ряд домов для служащих помещика. Окруженный со всех сторон клумбами цветов и всяких растений, стоял дом-дворец помещика.

Его, кстати, после революции сразу разграбили и разрушили до основания. В этой части местечка была мельница и заводы, принадлежавшие помещику – маслобойный, крахмальный, винокуренный. Я хорошо запомнила эти места, мы ходили туда покупать сливочное масло, которое славилось своим качеством.
За парком шла дорога на вокзал, с обеих сторон усаженная деревьями. В стороне, через дорогу, было польское кладбище. Когда я была маленькой, няня Сони и Баси Лейтес брала меня гулять вместе с ними и почему-то всегда приходила с нами на это кладбище. Там было много красивых памятников и хорошо убранных могил. Иногда для меня такая прогулка без ведома родителей заканчивалась поркой, что в нашей семье было большой редкостью.

Были еще несколько длинных улиц, особенно длинная была Зареченская; она начиналась недалеко от базара и тянулась далеко за рекой и пересекалась целым рядом переулков. Здесь была почта и телеграф, жили люди различных ремесел, портные, сапожники, кузнецы. Дома здесь тоже были довольно большие, у некоторых были колодцы общего пользования.

Заканчивалась эта улица широкой дорогой – шляхом – ведущей в лес и в деревни. Мы, дети, ходили в этот лес за ягодами. На обратном пути, когда мы возвращались усталые и голодные, нас поджидали мальчики из переулков (белорусы) и отнимали у нас ягоды. Было, конечно, горько и обидно. Иногда они натравливали на нас собак…»

Анатолий Шнайдер:«…В начале XX века в Толочине проживало более 3700 человек. Перед началом Великой Отечественной войны около половины жителей составляли евреи. Занимались различными ремеслами, работали в торговле и сельском хозяйстве. В 1928–1931 годах был организован еврейский колхоз «Юнген пуер» («Молодой крестьянин»). Выращивали зерновые, овощи, занимались животноводством. В колхозе работали целыми семьями, было 36 дворов. В числе колхозников были члены семей Аврутиных, Айзиковых, Болотиных, Бороды, Гильмана, Каждана, Кривошеева. Израиль Абрамович Кривошеев работал молоковозом, доставлял молоко из Корольков на Пореченский маслосырзавод. Возглавлял хозяйство Моисей Семенович Борода. Он погиб потом на фронте. Были еврейские колхозы также в деревнях Багриново, Стуканы, Яново, Мешково.»

Яново, Яновка – там родился и провёл своё детство батя.

«..Пассажиров и грузы перевозили балаголы (балагулы) – частные легковые и ломовые извозчики. В конце 1937 года в городе была организована артель ломовых извозчиков, ее возглавлял Лазарь Вульфович Менделькер – вплоть до начала Великой Отечественной войны. И на лошадях артели многие еврейские семьи из Толочина были эвакуированы в советский тыл.

«Наша семья, – вспоминает дочь Лазаря Менделькера Фаня, – была эвакуирована в Челябинскую область, где находилась с июля 1941 по сентябрь 1945 года. Вернувшись с фронта, отец разыскал нас и вернул в Толочин».

Фаня Лазаревна всю жизнь проработала в родном городе. Вначале статистом райуполнаркомзага, затем, получив специальность – бухгалтером толочинского сельпо, старшим бухгалтером в агентстве «Союзпечать». Будучи пенсионеркой около 20 лет привлекалась для проведения переучетов в торговых точках района. Интересно, что во всех документах об образовании у Ф. Менделькер по всем дисциплинам красуются одни пятерки! Ее отец, в отличие от дочери, был неграмотным, но от природы способным, расторопным человеком, возглавлявшим артель из 15 извозчиков».

Спринца Львовна Рохкинд: «…Не все улицы в Толочине были мощеные, осенью приходилось месить грязь, только по бокам были деревянные тротуары. Улицы плохо освещались, кое-где были у домов фонари с керосиновыми лампами, а в основном довольствовались светом из окон, тоже не очень обильным. Были в Толочине культурные учреждения: неплохая библиотека, устраивались любительские спектакли, в праздники для учащихся школы устраивали вечера, читали стихи и пели песни.
В дореволюционное время из города многие уезжали учиться в большие города. Это были главным образом дети богатых родителей, но были и такие, что учились на медные гроши. Так что была и своя интеллигенция. Летом было весело и по-своему интересно. Зимой иногда собирались за самоваром друзья и знакомые, говорили о политике и местных новостях.

Я помню до мельчайших подробностей наш дореволюционный Толочин, помню и многих людей, которых я видела в лавках, в мастерских, на улицах. Мне кажется, что это были хорошие честные люди. Не помню, чтобы о ком-нибудь говорили, что он вор и мошенник».

Анатолий Шнайдер: «…В 1903 году в Толочине в образованной еврейской семье родилась Софья (Спринца) Львовна Рохкинд. Ее отец по профессии был часовым мастером высокого класса, хорошо знал ювелирное дело. Он знал кроме идиша, русский, немецкий и древнееврейский (иврит) языки. Много читал, выписывал еврейские газеты на идише и древнееврейском, журнал. Софья вместе с отцом и дедом перечитала весь Тонах. Знала наизусть поэзию Бялика и Черниховского, которые писали на иврите. Однако ее любимым стал живой народный разговорный язык идиш.

Мать Софьи, родом из местечка Оболец, также получила неплохое образование Она читала книги на еврейском и русском языках, хорошо была знакома с творчеством Л. Толстого, В. Гюго, других классиков. Умела хорошо готовить, шить, занималась рукоделием.

Рано потеряв родителей, девочка воспитывалась в доме дедушки, мелкого купца. Через ее непростую судьбу, как сквозь призму преломились основные события XX века. Ей суждено было познать мудрость, величие и трагизм своего народа. В 1920 году Софья поступает в институт еврейских знаний в Петрограде. После закрытия в 1925 году института перевелась на еврейское отделение литературно-лингвистического факультета МГУ-2 в Москве. После его окончания в 1928 году работала учителем в еврейском секторе Белорусской Академии Наук, где велись исследования в области еврейской истории, литературы и фольклора, языкознания. В 1935 году С. Рохкинд защитила диссертацию по поэтическим переводам А. Пушкина на идиш.

В 1939 году Софья Львовна совместно с Г. Шкляром завершила работу над идиш-русским словарем, который из-за идеологических препон вышел в свет лишь в начале 1941 года, хотя на обложке указан 1940-й. В результате сталинских чисток и «борьбы с безродными космополитами» Институт Еврейской культуры прекратил свое существование. Из лингвистического отдела уцелело двое работников – С. Рохкинд и Г. Шкляр. Их перевели в институт белорусской литературы и языка. В 1950 году С. Рохкинд сместили с должности заведующей кафедрой под предлогом укрепления института коренными кадрами. На возражение С. Рохкинд, что она «коренная, что все ее корни в Белоруссии», ей цинично ответили: «У вас не те корни…».

«…24 июня 1941 года Минск сильно бомбили. Город был объят пламенем пожарищ. В рощице, рядом с Академией, высадился десант немецких парашютистов. С. Рохкинд и Г. Шкляр стояли в своем кабинете на четвертом этаже у раскрытого окна. У обоих была одна мысль: если сюда ворвутся немцы, выброситься из окна…»
Софья Львовна пешком ушла из горящего Минска. Жила в эвакуации на Урале и в Казахстане. После освобождения Минска в 1944 году, вернулась в Белоруссию, работала в Минском пединституте, воспитав целую плеяду ученых-языковедов. Уже почти потеряв зрение, в 1996–1998 годах С. Рохкинд написала теплые воспоминания о городе своего детства и юности, о своей малой родине, о которой не забывала до последних дней».

Спринца Львовна Рохкинд: «…А после революции произошла ломка всей жизни. Я хорошо помню Толочин, каким он был до революции и в первые годы после революции. Я уехала из Толочина в 1921 году после смерти мамы, приезжала домой каждое лето, пока там жили дедушка и бабушка и мои дорогие сестры, которые тоже после смерти бабушки уехали. Я помню каждую улицу, каждый дом. Перед моими глазами стоят, как живые, лица тех, кого я хорошо знала. Я вижу их в лавках, мастерских, на улицах, озабоченных заработками и будничными делами, делами повседневной жизни. Я вижу их в праздничные дни, идущими в синагогу, по-праздничному одетыми, с просветленными лицам. Но все это выкорчевано, уничтожено, стерто с лица земли, залито кровью и страданием.

Перед моим мысленным взором возникают дорогие мне люди, которых я знала и не знала, в шеренге осужденных на смерть, топающих по улице под окриком злодеев, которые поторапливают их к могиле. Я вижу их изможденных, отчаявшихся, от всего отрешенных, без силы, без воли и надежды. Там нет моего отца и дедушки, они ушли из жизни, как полагается людям, но в моем воображении они среди этих мучеников. Я вижу сотни и тысячи таких же местечек, с живыми людьми, устоявшимся бытом, традициями, которых уже нет, от которых не осталось следов. Все они мне близкие, родные, милые моему сердцу. Страшно и больно вспоминать об этом.»

Анатолий Шнайдер:«…После смерти Софьи Львовны ученый Виталий Степанович Зайко написал статью, посвященную своему учителю «Жизненный путь длиной в столетие». Он пишет: «После выхода против своей воли на пенсию, С. Рохкинд осталась таким же энергичным и деятельным человеком. Писала в «Советиш Геймланд», переводила на идиш из Пушкина, других русских и белорусских писателей, следила за событиями культурной и политической жизни. Трудности, лишения, одиночество в последние годы жизни не сломили ее. До самого последнего дня она хотела жить и помогать людям».

Софья Львовна была добрым человеком, помогала всем, кому могла. У нее было много учеников. Оставила добрую память о себе у всех, кто ее знал. Ей было 97 лет, когда она ушла из жизни. Достойно прожив ее, никого не предав в трудные годы сталинских репрессий.

«…Как и по всей Белоруссии, в Толочине и районе с первых дней оккупации гитлеровцы начали создавать гетто. Уже в период с июля по октябрь 1941 года были созданы спецпоселения в деревнях Славное, Обольцы, в Толочине, городском поселке Коханово.

В начале войны в квартире Зои Максимовны Киприянец, жительницы Толочина, находился на постое немецкий офицер. Однажды, убирая его комнату, Зоя Максимовна обратила внимание на один из печатных листков не совсем обычного вида, лежавший на столе. Оказалось, что это обращение Гитлера к солдатам и офицерам немецкой армии, в котором говорилось, что чем больше они убьют евреев и русских, тем лучшее будущее их ожидает. Офицер, очевидно, надеялся, что эти «русские свиньи» не знают немецкого языка, поэтому был так беспечен».

«…В сентябре 1941 года было создано гетто в Толочине по улице Никольской (ныне ул. А.Пушкина). Всех жителей этой улицы переселили, а их дома заселили еврейскими семьями из Толочина и близлежащих населенных пунктов. Отобрали у них все ценные вещи, причем в каждый дом вселили по пять-шесть семей, никуда не выпускали их, заставляли выполнять различные работы.

В один из мартовских дней 1942 года более десятка евреев с ломами и лопатами в руках под дулами автоматов погнали на окраину Толочина и у поселка Райцы заставили рыть большую яму. А на следующее утро жители соседних улиц содрогнулись от страшного зрелища: полуодетых жителей
гетто фашисты, подталкивая автоматами, спешно выгоняли на улицу и строили в большую колонну, состоящую из взрослых, детей и стариков.

Плач детей и женщин перекрывал злобный лай собак и команды палачей. Вскоре колонна под усиленным конвоем гитлеровцев с овчарками двинулась в сторону поселка Райцы.
Еще в городе одна из женщин попыталась бежать. Такую же попытку сделали еще двое обреченных, но тут же были скошены автоматной очередью. В этот день фашисты расстреляли ни в чем не повинных людей. Вся их «вина» состояла в том, что им было суждено родиться евреями. Во время казни палач разорвал надвое и бросил в могилу младенца учительницы Шапиро…

Еще долго ворошилась, присыпанная снегом, красная от людской крови земля на могиле и доносились глухие стоны раненых и упавших в могилу живыми.После войны родственниками погибших на месте казни был сооружен земляной курган, обрамленный посадкой ели и металлической оградой. На братской могиле установлен скромный обелиск в виде пирамиды и траурная табличка: «Здесь покоятся жертвы немецко-фашистского террора – свыше 2000 человек еврейского населения города Толочина и окрестностей, расстрелянных 13 марта 1942 года. Вечная память погибшим».

Чудом удалось спастись немногим. В числе их был еврейский мальчик лет 10 – 11 по имени Хоня. В один из морозных дней мой отец пошел в овин за соломой для подстилки скоту. Когда открыл ворота, ему показалось, что солома зашевелилась.
– Кто здесь? – окликнул отец.
Ворох соломы раздвинулся и оттуда показалось испуганное изможденное лицо мальчика. Он рассказал, что убежал от немцев в Поречье (моя родина – А. Шнайдер) потому, что здесь работал до войны кузнецом его дедушка Шмуйла. Этого доброго старика с окладистой белой бородой, похожего на Будулая из фильма «Цыган», хорошо помню. Он был отменный мастер. Делал подковы и ковал лошадей, зубил серпы и ножи для жаток, делал отличные ножи из напильников, топоры и многое другое. Все в деревне его звали «дед Шмуйла». Он тоже был расстрелян немцами.

Отец привел Хоню в дом. Мальчика помыли, накормили, переодели и прятали от немцев вначале у нас, потом у других односельчан. Затем его приютила женщина, у которой снимал квартиру его дедушка кузнец Шмуйла. После войны Хоня работал на одном из заводов Орши и часто навещал свою спасительницу, привозил подарки, помогал материально. А когда она умерла, похоронил, поставил памятник на ее могиле.
…Почти все евреи, оставшиеся на оккупированной Толочинщине, были расстреляны».

…Мой батя проснулся от криков, выстрелов, лая собак. Выглянул в окно. При свете факелов по деревенской улице двигалась толпа кричащих людей. Полуодетых односельчан, мирных людей гнали нелюди вооружённые. По ходу движения те, что с факелами, заходили на подворья, поджигали дома, хватали выскакивающих из дверей хозяев,и заталкивали ударами сапог и прикладов, испуганных, онемевших, возмущённых, протестующих – в общую колонну смерти.

Колонна приближалась, и не было под рукой даже «винтаря», и не мог он послать свою пулю в эту пьяную полицейскую рожу, которая уже поджигала родительский дом… Мама и сестрёнка плакали…
- Ты пойдёшь? — спросил его отец, мой дед Моисеей.
- Нет! Лучше сгорю. Прощайте!

Ранним мартовским утром 13 числа 1942 года батя остался в подожженном карателями отчем доме, полез на полный дыма чердак и оттуда своими полными слёз глазами видел, как немцы и полицаи погнали на смерть его отца Моисея Викторовича Кроза, маму Маневич Дору Вениаминовну, сестрёнку Раю, семи лет. Понукая руганью и карабинами, загнали в колонну его родственников и соседей, стариков и детей — односельчан, простых крестьян Толочинского района Витебской области и погнали на уничтожение только за то, что они – евреи и могли говорить не только по-русски и белорусски, но и на идиш.
Родительский дом, сложенный из старой сосны, шипел, дымил, тлел, но гореть почему-то не стал… И почти задохнувшийся в дыму и копоти батя, уцелел…

В одно сплошное пепелище превратилась родная его деревня Загатье, бывшая деревня, мёртвое гетто. И не осталось в ней второй живой души. Из звуков – только вой собак… И не понять, встаёт ли солнце? Падает ли снег? Холодно или жарко? И стал он сиротой, и не было больше у него ни отца, и не матери! И не строгать ему больше с отцом дивно пахнущих сосной досточек! И не помогать устраивать-ладить крышу! И махорки, высушенной на чердаке, не резать больше с отцом! И не придётся больше вести бесед про былые времена, сладко покуривая!.. Ничего этого больше не будет!

И мама, напевая, не поджарит больше вкусных драников-дранчиков — оладушек из тёртой картошки! И фаршированную щуку- «рыбу-Фиш» больше не приготовит! И салата её из варёных яиц с луком и постным маслом он больше не отведает…

И сестрёнки Раи больше не будет. И по дому на одной ножке она не запрыгает, что-то весело крича! Вместе с детством закончилась, оборвалась жизнь сестрёнки Раи. И не принесёт она больше яичка из курятника: «На, Нёма, возьми! Самое беленькое и чистенькое», — больше не скажет она. И приделать отлетевшую голову к кукле больше не попросит. Всем родным, гады, головы поотрывали!
И не было больше в живых соседской девушки Сони, сестры погибшего сто лет назад, в начале войны, друга Пейсаховича (а о его смерти он так никому и не сказал. А теперь и говорить уже некому!) Сони больше нет! А какая она была красивая. Стройная, и белая блузочка на ней играла. Нет больше весёлой говоруньи и певуньи, молоденькой учительницы, в доме которой при свете самодельных свечей встречали они новый 1942 год в кругу деревенской молодёжи. И предложила она, вся такая необыкновенная, выпить «За то, чтобы смерть у нас всех была лёгкая!» А он не стал, отказался за смерть пить! И выпил за долгую жизнь!»

Путались мысли. Прыгали. Метались…
1938 год. Моей тёте Доре — 18 лет. Она, москвичка, синеглазая брюнетка, приехала к родным в деревню Загатье Толочинского района Витебской области в отпуск. Рядом с нею братья: Николай (мой отец) и Виктор, 15 и 13 лет. Далее — дети-родственники, имён которых я не знаю. Через четыре года война уничтожит, сожжёт их всех. Уцелеют только старшая сестра и третий по счёту ребёнок в семье Крозов – мой батя, которого близкие называли Нёма.

И заковылял, еле стоящий на ногах Коля Кроз, по-домашнему называемый Нёма, на ватных конечностях, чуть живой, враз осиротевший, восемнадцати с небольшим лет от роду, по чёрному от пепла снегу. Побрёл куда-то, дороги не разбирая…

Далеко не ушёл. В соседней деревне, а они в ту пору стояли там густо, остановили его два бывших одноклассника, вооружённых винтовками.

- А, Колька! Кроз! Первый ученик! Привет! В красные командиры-то вышел?! Не успел, — говоришь.- Немец крылышки уже всем красным обломал!
- Но и ему под Москвой досталось…
- Ерунда! Коля. Мороз помешал. Снег глубокий. Весна придёт, и немец опять по краснозадым вдарит! За Сталина только евреи и воюют, а на Гитлера вся Европа пашет…
-Так и за Москвой народу немеряно!..
-Да они пока соберутся, сто лет пройдёт! Немцы их всех в сибирские болота загонят!
«Мутит всего, гари и дыма надышался. Голова соображает плохо. Всё, как в тумане. Слова этих гадов через одно доходят… Собраться! Собраться! Колян! Кто сдался, тот пропал! Стало лучше. Драться? Сил нет. Положат в момент. Бежать? Ноги ватные, без ветра качаюсь. За угол, в проулок? На рывок мощи нет! Тут же снимут с винтовок. Вот, один, Герка, Герасим Хренов, вечно списывать канючил, мать его вдоль, затвор передёрнул, козёл необученный, патрон в ствол еле загнал, урод… А второй, Юрка, вечно в соплях, фамилию не помню, тоже винтовку с плеча потянул. Чем-то я себя выдал!..»
-Хлопцы! У вас пожрать найдётся?!
- Ишь, чего придумал? Корми его? Задарма? Это тебе, Кроз, уже без надобности! Этот номер у тебя не пройдёт! Пошли, пошли в комендатуру! Мы туда всех жидов доставляем!
- Вы что, ребята?! Меня же там под крыльцом тут же зароют!
- А это, Коля Кроз, твоя печаль! Не надо было немцам поддаваться! Ты, Колька, хоть и учился лучше всех, а главного не знаешь! Немецкая власть, это не советская власть! Немцы службу ценят. Вот нам, за каждого красного доходягу, вроде тебя, сало дают и курево…
…И сдали «еврея-комсомольца, без пяти минут красного командира» (в 1940 году батя после окончания 9 класса поступил в Лепельское артиллерийско-миномётное училище, где проучился год)
в немецкую комендатуру, за два куска сала и четыре пачки эрзац-сигарет. Батины слова о гибели деревни и расстреле семьи на бывших одноклассников не подействовали. Только посмеялись нелюди: «Меньше ваших, лучше – нашим!»

1940 год. С помощью ножниц и клея, ещё в доцифровые времена, я совместил фотоизображения своего отца Николая Кроза, курсанта-первокурсника Лепельского артиллерийско-миномётного училища, и его старшего брата Владимира Кроза, 1921 года рождения, проходившего срочную службу в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии в качестве водителя легкового автомобиля «Эмка». Возил генерала, начальника противовоздушной обороны Белорусского военного округа. К началу боевых действий в петлицах Владимира Кроза было по три треугольничка, что означало звание — старший сержант. Отец не раз говорил мне, что манерой разговаривать и смеяться я очень напоминаю ему брата Владимира, который тоже писал заметки в районную и республиканские газеты, любил играть в футбол и увлекался автомобильной и авиационной техникой. Если переселение душ и в самом деле имеет место быть, то, похоже, душа этого славного парня и в самом деле воплотилась во мне. Владимир Кроз, мой дядя, пропал без вести в 1941 году на разбитых грунтовых дорогах Белоруссии.

Носили те вооружённые белорусские парни белые с немецкой надписью повязки на рукавах своих телогреек, получали за службу новому порядку «тридцать сребреников» и назывались полицаями, добровольными помощниками немецкой оккупационной администрации.

И опять бате повезло. Переводчика в тот момент в комендатуре не было, и первичного опроса не провели. Дежурный, призванный «из запаса» старый лейтенант, только лениво махнул рукой, — в подвал, дескать, задержанного, пусть начальство разбирается… А про «юде» дежурный по комендатуре не услышал. Презирал он этих белорусских головотяпов, строем ходить, и то не умеют. Выправки никакой. И стреляют только в «молоко». Разве это солдаты? Получили своё сало, и уматывайте! Пусть и мороз на улице, но службу надо нести. И дисциплина должна быть, как в частях Вермахта! Я вам погреюсь! Марш отсюда, псы вонючие! Не перебивайте германский чистый дух своим чесночным зловонием!

А в подвале комендатуры народ теснился стреляный да битый. Окруженцы, за малым исключением. Народ молодой. Из рассеянных в пыль и прах полков и дивизий Красной армии, из осевших в Белоруссии её бойцов и командиров. И разговор в кромешной тьме шёл о том, что, всего вероятней, жить им осталось недолго. Немцам у себя в тылу их иметь ни к чему. Но судьба оберегала батю. Пришёл в тот день приказ фюрера – не расстреливать окруженцев, бродячих, брошенных советских военнослужащих сразу же после задержания, а отправлять за колючую проволоку в лагеря для военнопленных на тяжёлые и грязные работы.

На долгих три с лишним года растянулась для бати немецкая лагерная каторга. Его «разбитые в хлам», чинённые-перечинённые проволокой сапоги, оставили свой след на плацу концлагерей Белоруссии, Псковской области, Литвы, Латвии. Разумеется, не под своей фамилией занимал батя место на дощатых неструганных лагерных нарах. Не было среди Иванов – «ходячих скелетов», «грязных русских свиней», оборванных и истощённых до предела пленённых советских солдат, Николая Кроза. Был Кравцов Николай. Батя взял фамилию погибшего красноармейца.

Волосы ему, как и всем, стригли коротко, «под ноль», а главное свидетельство своей принадлежности к еврейству батя перевязывал на время лагерных шмонов суровой ниткой и прятал поглубже в штаны. Самое сложное было – угадать, когда досмотр начнётся? Но батя был всегда настороже, и по каким-то мельчайшим признакам угадывал. Ему нельзя было ошибиться.

Батя ничем не запятнал своей чести, не опустился, не «сгнил на зоне», не продался за черпак баланды, потому что был силён духом и отлично понимал, «что такое хорошо, и что такое плохо» в тех невыносимых и бесчеловечных условиях. Особенно невыносимы были те условия для евреев. На них шла охота. Мне часто кажется, что одну из сильнейших своих песен «Охота на волков» Владимир Семёнович Высоцкий (кстати, по отцу – еврей) написал именно об уничтожении евреев.

…В своей книге «Военнопленные. Записки капитана» Владимир Бондарец, капитан, попавший в плен в Харьковском окружении, проведший почти три года в немецких лагерях, рассказывает, что в июле 1942 г. в Проскурове, в оф-лаге, офицерском лагере военнопленных после отказа евреев добровольно выйти из строя, комендант приказал первой шеренге снять штаны и вместе с овчаркой пошел вдоль строя. Остановившись возле первого же пленного, обладавшего характерными признаками обрезания, комендант спустил с поводка собаку, натасканную впиваться в половые органы. «В воздухе зазвенел исступленный крик. По плацу покатился неловкий ком, черня землю пятнами крови. Насладившись зрелищем, обер-лейтенант с усилием оттянул собаку. Фельдфебель спокойно выстрелил пленному в ухо.
- Еще раз предлагаю евреям выйти из строя!

Вышли трое. Довольно ухмыльнувшись, комендант подал знак солдатам. Евреев увели…
…На глазах пленных был разорван собаками комиссар Хаим Левинсон.
Когда подобное происходило на глазах у стоящих со спущенными штанами пленных, они понимали, что лучше предпочесть быструю смерть.
«…Нельзя не учитывать и антисемитскую атмосферу, юдофобские настроения, царившие в лагерях, гнетущий ежедневный страх быть обнаруженным, — все это приводило к тому, что большинство евреев не выдерживало постоянного напряжения, в котором они находились. И они выходили из строя… Навстречу смерти. Эти люди действовали в соответствии с принципом: «Лучше страшный конец, чем бесконечный страх»

Батя выдержал и это испытание. Он был молод, ему очень хотелось жить. На построениях он никогда не лез в передние ряды, но и в задних рядах не оставался. Немецкие ищейки и их подручные из «бывших своих», обходили «коробки» пленных по периметру, внутрь не совались, брезговали… Их слепой выбор обрушивался, как правило, на тех, кто выделялся и на стоящих по краям…

И ещё, батя старался не пользоваться лагерными отхожими местами, там каждый был виден насквозь… Опорожнялся там, куда гоняли на работу.

Он общался только со своими, такими же 18-20-летними парнями, с кем соседствовал на нарах и делил последние крохи. Они старались держаться вместе и это, хоть и немного, охраняло их.
Вновь цитирую фундаментальное историческое исследование Арона Шнеера «Плен»:
«Бывший военнопленный Н.И. Зайцев рассказал, что в лагере военнопленных в деревне Волоконовка Курской области евреев согнали в отдельное помещение. Ежедневно выводили на середину лагеря по два еврея и заставляли их друг друга избивать до крови, а если они слабо дрались, то немцы избивали их прикладами и резиновыми дубинками, а затем уводили в помещение. Следующая пара подвергалась тем же издевательствам. После этого евреев связывали по рукам и ногам 4-6 человек и заставляли их прыгать, ложиться в связанном виде и избивали палками до полусмерти, а затем выводили за лагерь и расстреливали.

О том, что подобный «гладиаторский бой» не исключительный случай, а широко применяемое в немецких лагерях истязание, свидетельствует бежавший из Мариупольского лагеря Ю. М. Кац. «Однажды я видел, как вывели двух евреев и заставили их ползать на четвереньках, лаять по-собачьи, мяукать и пр. Немцы стояли и смеялись, а пленных заставляли наблюдать. Другой раз их заставили драться друг с другом, а когда они стали сопротивляться, немец избил их и тут же при всех застрелил из револьвера. У людей сжимались кулаки от этого ужасного зрелища».

«…Н.Ф. Виткалова, А.М. Пономарева, жившие рядом с лагерем военнопленных на окраине г. Россошь, были свидетелями того, как 7 августа 1942 г. во дворе лагеря немцы и полицейские «из числа наших предателей» избивали трех мужчин голых до пояса. Один из них был врач, другой – лейтенант, третий – политрук. Все трое – евреи. Спины избиваемых были черно-зелеными, с запекшейся кровью. Затем их впрягли вместо лошади в привод к водяному насосу и гоняли по кругу. Когда они от изнеможения не могли двигаться, их вниз головой опускали в кадушку, которая была наполнена водой. Когда мучителям надоело истязать евреев, их полумертвых расстреляли. Все это происходило на глазах военнопленных и местных жителей, живших неподалеку. Через несколько дней Н.Ф. Виткалова стала свидетельницей очередного истязания. Лагерные полицейские избивали пленного, а затем чем-то зацепили его за шею и лежачего таскали по луже грязи, заставляя его петь песни, кричать по-лягушачьи. Когда подобное «развлечение» надоело, ему дали ему веревку и приказали, чтобы он повесился. Мужчина это выполнил, но один из полицейских тотчас перерезал веревку. Пленного привели в чувство и приказали идти к находящейся на дворе земляной щели и залезть внутрь. После того, как он выполнил приказание, один из немцев, наблюдавший за происходящим, пристрелил пленного. По словам полицейских, это был еврей, который в Красной Армии служил прокурором».

«…Поиски и систематическое уничтожение евреев, несмотря на первичную селекцию, проходили на протяжении всей войны и проводились периодически во всех лагерях, особенно с прибытием новых партий военнопленных».

«…В донесении №12 от 17 июля 1942 г. службы безопасности говорится: «Во Владимир-Волынске офицерский лагерь — 8 тыс. военнопленных советско-русских офицеров. Среди них выявлено 36 коммунистов-функционеров, 76 еврейско-большевистских офицеров. 76 еврейских офицеров переданы службе безопасности…» По свидетельству очевидца В. С. Бончковского, расстрел евреев во Владимир-Волынском лагере происходил следующим образом: «группу вывозят, сначала расстреливают часть, оставшиеся закапывают убитых, и так проходил расстрел до последнего человека. Последнего еврея закапывает немецкий солдат».

«Главной причиной особо трагического положения, в котором оказались евреи-военнопленные,- считает выдающийся историк Арон Шнеер, — была не только политика воинствующего антисемитизма со стороны немцев, но и характерная для всех лагерей всплывшая на поверхность обостренная юдофобия бывших товарищей по оружию».

«Разделяй и властвуй» — этот старинный способ управления массами использовали нацисты. И не случайно их партия называлась «национал-социалистической». На разжигании национальной розни строилась их идеология: евреи были назначены виноватыми за всё. По биологическому признаку, по факту своего рождения. И на этом бредовом основании подлежали уничтожению все, от мала до велика».
…В мае 1972 года, после окончания пятого курса самолётостроительного факультета Куйбышевского авиационного института должен был я отправляться на двухмесячные военные сборы в учебный центр ракетных войск стратегического назначения, который был расположен в городе Остров Псковской области. Узнав, куда я еду за лейтенантскими погонами, батя посоветовал присмотреться к дорогам: «Много мы их там проложили в 1942-1943 годах. А заодно и к казармам трёхэтажным, ещё царской постройки. В них немцы продовольственные склады для группы армий «Центр» устроили, а нас туда на погрузку-выгрузку гоняли…»

В одной из тех огромных казарм мы, — сотен шесть студентов, переодетых в гимнастёрки и кирзовые сапоги, и жили.

…Занимаясь мытьём полов в бесконечно-длинных кубриках, я всё представлял, как тут батя ворочает стандартные 105-килограммовые немецкие мешки с мукой?!

Когда же, печатая шаг, доводилось маршировать в расположение пусковых установок наших стратегических межконтинентальных ракет, упрятанных в окрестных лесах, видел и чувствовал я, что дороги батя вместе с другими пленными построил отменные. Покрытие не провалилось, обочины за тридцать лет не разрушилась.

Когда я по возвращении домой о том доложил, батя, как бы между прочим, сказал, что немало сволочей из числа лагерной полиции было в тот асфальт закатано…