Софья Прегель

 Хотя эта женщина – одесситка, но она вовсе не была той Сонькой, чья «золотая ручка» была наготове, чтобы изящно резать перстнем с алмазом витрины ювелирных магазинов на Дерибасовской или неожиданно выхватывать из сумочки лежащий рядом с пудреницей крошечный, почти игрушечный бельгийский браунинг.

По элегантному выражению Георгия Адамовича, ей следовало бы здороваться левой рукой, ибо ее правая рука была «всегда наготове, чтобы помочь, поддержать слабого». Он называл ее «директрисой литературы эмигрантской». Без ее помощи не вышла бы добрая половина поэтических книжек, которые не могли рассчитывать на коммерческий успех. В них, однако, был сохранен воздух родины, отнятой уже навсегда, как начали горько понимать многие эмигранты после недолгих надежд на возвращение.

Ирина Одоевцева, передавая ей в письме эти предсмертные слова Адамовича, добавила: «Он вас любил, и я вас люблю, / Софья Прегель, звезда золотая – / Та звезда, что горит над чужим эмигрантским Парижем, / А могла бы сиять над Москвой». Ну, самой-то Одоевцевой, в отличие от ее мужа, Георгия Иванова, удалось-таки на склоне лет «посиять над Москвой», а ее золотой Сонечке не удалось. Мало того, она до сих пор недооценена как за рубежом, так и в России. Несмотря на всё то добро, которое она делала для других поэтов, а может быть, именно из-за него их всё нарастающая злинка, вызванная собственной недопризнанностью, не позволяла признавать ее как поэта. Раздражало и то, что у нее были деньги, а у них нет.

Она унижала их, видите ли, в их же больном воображении своими «подачками». Она была женщина умная и не могла этого не замечать, но продолжала помогать, игнорируя припадки воспаленного самолюбия.

По ее собственному признанию, она хотела:

Здесь счастливой быть до предела

И несчастною до конца!

Не совсем понятно – что именно она подразумевала под словом «здесь». Париж? Оттуда она бежала от бошей. Штаты? Там она оказалась после оккупации Парижа, но, впрочем, и там выжила. Все-таки одесситка. Что она имела в виду, когда написала:

…А в кукурузных степях Мичигана

Стелется дымом отчизна моя.

Вряд ли она Америку могла окрестить «отчизной» – ведь как только оккупантов изгнали из Парижа, она уехала из Америки. Или для нее Россия уже превратилась из реальности в неуловимое, как дым, видение? Тогда «здесь» – это все-таки не что иное, как наш земной шарик, у которого голова кружится от всего, что на нем творится? Но если кто-то на этом шарике и был счастлив до предела, то лишь урывками, мгновениями, а вот несчастными до конца многие были пожизненно. Так что нет ни первых, ни последних в непростом опыте быть «здесь»… И поэтому надо все-таки помогать другим, даже если и спасибо не скажут. Держать правую руку наготове. Смею надеяться, Сонечке Прегель похожие мысли приходили в голову, почему бы и нет…

Родившаяся в семье одесского нефтепромышленника, она всю жизнь занималась благотворительностью и умела заботиться не только о друзьях, но и о своих литературных врагах, оплачивая даже их панихиды. С детства бедность и смерть вызывали в ней чувство собственной виноватости, и в этом не было ничего общего с показным ханжеством. Иногда она даже на себя наговаривала:

И не знаю, кого любила,

И не помню, кому лгала.

Но лучше на себя наговаривать, чем о себе недоговаривать. Иначе она никогда бы не смогла написать строк, потрясающих своей простой, как смерть, правдой:

Как умирают в общей палате,

Ты не рассказывай никому.

Поддерживать поэтов эмиграции помогал ей старший брат Борис Прегель – физик, музыкант, инженер. Его прыжки с одного поприща на другое были непредсказуемо ошеломительны. Так, он разбогател во Франции, открыв модернизированное производство зубоврачебных инструментов, а эмигрировав вместе с сестрой в Америку, принял участие в создании атомной бомбы. Был избран в 1958 году президентом академии наук в Нью-Йорке. Именно с его помощью Соня открыла там издательство «Новоселье», продержавшееся около восьми лет, где печатались не только Иван Бунин и Борис Зайцев, но и многие американцы, а также Генрих Манн, написавший по ее заказу антифашистскую статью «Будущее немецкого народа».

От письма к письму тон Генриха Манна в переписке с ней менялся, становился всё более интимным. Узнав о предстоящем разводе Прегель, Манн тактично пишет, что только его возраст мешает ему сделать ей серьезное предложение (хотя, впрочем, она может рассчитывать на его искренние чувства). А в одном из его писем вырвался неожиданный всплеск: «Я вас люблю».

Но редакторская деятельность вместе с благотворительностью отнимала у Софьи Прегель силы и время. Его не хватало даже на собственные стихи. На последних ее стихах лежит печать спешки, неотделанности. В ее классический стих стали вторгаться чужеродные ему усеченные рифмы с ударениями на последнем слоге типа: тартарары – крыл, модные в двадцатых годах, но не прижившиеся в русской поэзии.

Инерционное мнение, что Софья Прегель прежде всего меценат-издатель, а только потом поэт, привело к тому, что ее трехтомная книга мемуарной прозы «Мое детство», исполненная первородной поэтической свежести, – книга, над которой она работала несколько лет и закончила ее лишь незадолго до смерти, до сих пор не замечена ни читателями, ни критиками.

Это книга об иной Одессе, чем катаевский «Белеет парус одинокий». Ее события происходят в тех богатых домах, куда Гаврика не пускали, и пожалуй, даже Петя Бачей бывал там весьма редко. Проза написана блестяще и поражает точным всевидением деталей – вещных и психологических. Прегель сохранила внутри своих цепких зрачков энциклопедию жизни «примерных девочек из хороших домов» и разбивает оба мифа о них – глянцевый и карикатурный: «Благоразумные девочки встречаются только в книгах графини де Сегюр. Они носят длинные панталоны и всегда имеют при себе корзинку с провизией для бедных. А бедные мне еще более противны, они всё время призывают благословение Бога на головы примерных девочек. И это за кусочек холодного мяса и получерствый хлеб. Я надеюсь, что, когда девочки уходят, бедняки их ругают последними словами. Если и за глаза они такие вежливые, в мире нет ни малейшей справедливости.

Тут у меня большие споры с Асей, она влюблена в примерных девочек и говорит, что я к ним пристрастна. Она тоже хочет посещать бедных. Таких, которые живут в скромных квартирах и чисто одеты. Нищих она боится. К ним во двор зашла старая нищенка и стала приставать к Асе: «Барышня, красавица, дай копеечку!» Нахал Мурка закричал ей, чтоб она убиралась: «Барышня сама знает, что она красавица и копеечки тебе не даст!» Тогда она набросилась на Асю: «Ах ты, потаскуха проклятая!» Это, наверно, очень неприличное слово, его никто не знает и никогда не слышал. С тех пор Ася обходит нищих за версту. Но если она видит уличных музыкантов, то поднимается к себе на второй этаж и оттуда бросает им копейку. Она завернута в бумажку, и можно подумать, что там серебряная монетка».

Юная певица Сонечка Прегель два года делала битковые сборы в Одесском театре, а затем с блеском сдала экзамены и была принята в Петербургскую консерваторию. У нее был такой дивный голос, что ей сулили сногсшибательную карьеру, обещали, что она увидит весь мир, что он будет лежать у ее ног. Она подумала и отказалась. Она увидела мир, но не для того чтобы покорить, а чтобы понять его и помочь тем, кто нуждается в помощи. По-моему, понять и помочь – это больше, чем покорить. А арию своей жизни она спела.

Я понимаю Генриха Манна, понимаю, почему он влюбился в Сонечку Прегель.

• * *

Еще не перешагнули мы,
Еще не порвали связь,
Но в ночь ложимся под пулями
В горбом застывшую грязь.

Луна, как вещая птица,
На выцветшем полотне,
И вот прощание мнится
В безвыходной тишине.

И трудно вернуться, трудно
К тебе, моя сторона.
Огонь метнулся. Безлюдно.
Акации и весна.

Всё это уже в непробудной
Последней ночи без сна.

• * *

Треск обвала, и выстрел гудящий,
И пожара голодное пламя
В переулке, где мусорный ящик,
Где играют коты с воробьями.

О, детей умирающих трепет,
Воздух – вздоха последнего горше.
Над землей, до предела замерзшей,
Тень босого ребенка в отрепьях.

Из хрипящей раздавленной Польши,
Через Пруссии красные крыши
Тихий стон подымается выше,
Разливается больше и больше.

Над равнинами, над городами
Детский плач всё грознее, всё ближе:
Закрывайте ворота в Париже
И гасите огни в Роттердаме!

• * *

Он дарил мне кота безусого,
И яблоко – желтый ранет,
И изжеванный и обкусанный
Железнодорожный билет.

Пробитый всеми контролями
Билет в страну чудаков,
Где заяц катит на роликах
И читает про умных кроликов
Водитель грузовиков.

Он дарил мне погоду летнюю,
И ступеньки в дворовой мгле,
И свое четырехлетнее
Пребывание на земле!

Больница

К шуму прислушиваться земному,
Жалкой рукой нащупывать мрак –
В доме страданий всё по-иному:
И говорят, и стонут не так.
За поворотом осталось, что живо,
Желтый росток до срока зачах…
Близкие входят с усмешкой фальшивой
С ужасом в сузившихся зрачках.
Смотрит монашка в сборчатом платье
В междупостельную полутьму.
Было и будет – все без изъятья.
Как умирают в общей палате,
Ты не рассказывай никому.

• * *
  Из камня родник не брызнет,
  В огне не сгоришь дотла –
  Поверь мне, я много жизней
  Без удержа прожила.

Не получившаяся любовь

Генрих Манн влюбился в Прегель Сонечку
потихонечку.
Но оледенели оба в робости,
будто бы у пропасти.
Кто они?
Изгнанник да изгнанница.
Друг о друга можно так израниться,
ведь в разлуке со своими странами
можно обоюдно ранить ранами.
Льстило Соне обожанье Генриха.
Но он больше знаменит –
вот грех его.
И, чего скрывать, –
страдала Сонечка,
ибо чуть была закомплексонечка.
Ну а Генрих Манн был нерешителен.
В старости стать юным не рассчитывал.
Как он ошибался, чушь моловший:
«Если б я был чуточку моложе…»
(Сбили с толку войн –
двух кряду –
залпы?
Попросил меня бы –
подсказал бы…)
Тяжело в семье из двух писателей.
Тверже чей-то палец указательный.
Впрочем, если оба – настоящие,
ссоры –
это дело преходящее.
Хуже для писателей,
чем ссориться,
быть в изгнаньи из всемирной совести.
Те, кто мир увидели с изнанки, –
это еще вовсе не изгнанники.
И порой любовь «не получившаяся»
получалась лучше,
чем случившаяся.

Евгений ЕВТУШЕНКО