Книга еврейской мудрости

Человек собрал воедино мудрость всех своих предков, и, гляди-ка, каков болван!

Элиас Канетти

ЕВРЕЙСКИЙ ГЕН (исповедь националиста и сиониста Иосифа Хейфеца)

 От автора

Представленное вниманию читателя повествование начиналось, как расширенное приложение к семейному генеалогическому древу. В этом виде оно "выдерживалось" в течение восьми лет, пока автор работал над "Тематической еврейской энциклопедией". Во время этой огромной и многоплановой работы стало ясно, что ранее написанное является закономерным производным от судьбы всего советского еврейства. Эта крохотная клетка огромного еврейского организма, под влиянием внешних факторов, направленных на изменение ее природы, и даже на отторжение от своего народа, выстояла и закалилась. Чем это обернулось для советского еврейства и как сказалось на стране, считавшей их изгоями, общеизвестно. Но, похоже, что вирусы "homo soveticus" и европейского демократизма уже разлагают израильское еврейство и готовят его к новым испытаниям.
Автор всю свою сознательную жизнь посвятил науке, исключающей все, что не подтверждено фактами. Поэтому, не владея законами литературного жанра, отказался вводить в повествование вымышленные образы, через которых мог бы более полно раскрывать различные стороны взаимоотношений семьи и общества. Все персонажи повествования реальны и через их восприятие делается попытка раскрыть не столько сущность происходящих событий, сколько феномен национальной самоидентификации.
Вековая родословная рядовой еврейской нерелигиозной семьи, не поддавшейся соблазну облегчить свою судьбу и ассимилироваться, повторила многовековую судьбу народа. Важно, что она была, есть и, Бог даст, останется еврейской. Именно этот, националистический фактор поставлен в центр повествования.

Раннее утро окутывало свежестью и нежным щебетом птиц. Встречать каждый новый день на мерпесете (веранда, ивр.) или прогуливаясь по дворику в любое время года и в любую погоду, за многие годы стало для меня своеобразной традицией. Сидя на скамейке, наслаждаясь каждым вдохом чистого свежего соснового воздуха окружающего леса, безрезультатно пытаюсь уловить запах сосняка, хотя заведомо знаю, что этот аромат стал для меня недоступен, как недоступна радость перманентного счастья, не чередующееся с неприятностями и огорчением. Но для гостей из знойной Беер-Шевы, Сдерота или Тель-Авива этот аромат сосны является компенсацией за долгую дорогу на южные отроги Иудейских гор, где еще не так давно царь Иудеи Давид пас овец и сражался с Голиафом.


Раскинувшийся подо мной и спускающийся в лощину сосновый лес, взбирается вдали на очередную возвышенность и с трех сторон огибает наше маленькое еврейское поселение (ишув), в котором живут чуть более 100 семей. Мой дом стоит на склоне горы, что позволяет одним взглядом охватывать это лесное море. В самом низу лощины лежат развалины синагоги и древнего поселения Аним, времен Второго Храма. За домом, на самой вершине горы, под огромной разлапистой сосной, приютилась поселковая синагога. Эта сосна рассевает свое потомство по двору, прорастающее в самых неожиданных местах, и требующее постоянного внимания и своевременного выкорчевывания.
Соседство с синагогой превращает меня в первого потенциального претендента на заполнение пустующей вакансии в миньяне в канун субботы. Тупо взирая на недоступное осознанию священнодействие, предаюсь раздумьям о превратностях судьбы, невольно лишивших мое поколение советской интеллигенции этого, свойственного только роду человеческому, механизма отключения от жизненных проблем, погружением в глубины собственной души и в бездну времени, что позволяет сбросить с плеч груз повседневных проблем, расслабиться и умиротвориться.
Этот утренний моцион на свежем воздухе и 15-20 минут погружения в воспоминания, является своеобразным мостиком между днем прошедшим и новым, между моим прошлым и будущим моих внуков.
Столь необычное расположение дома на склоне горы, часто мысленно возвращает меня в довоенные детские годы в дом дедушки Арона и бабушки Баси Зейфмахер в Волынском еврейском местечке Белогородка под Изясловом, на Украине. Их дом также стоял на высоком холме, с которого открывался прекрасный вид на местечко и на речку. Семьдесят лет разделяют это, уничтоженное войной, еврейское местечко и наш еврейский ишув. Корни подавляющего большинства жителей нашего ишува также протянулись за тысячи километров в подобные местечки Восточной Европы. Этот крохотный, по историческим меркам, период для рядовой еврейской семьи превратился в семейную хронологию, пронизанную как отзвуками исторических событий, о которых многократно и всесторонне исписано сотни томов, так и внутренней духовной самоидентификацией каждого ее члена с его еврейскими корнями. Влияние этого, подчас глубоко скрытого в недрах души самоощущения, на судьбы каждого отдельного субъекта столь велико и значимо, что попытки скрыть его в тени гражданских судеб всего многонационального народа СССР, дабы не прослыть националистом, вызывает неоднозначное чувство неудовлетворенности и неприятия.
Автор не ставит перед собой цель в очередной раз отразить прожитый исторический период через историю рядовой советской семьи. Его волнует сугубо национальный фактор происхождения и его влияние на судьбы каждого их членов семьи.

Памяти всех родных и близких, так и не сумевших пройти весь путь от еврейского местечка до еврейского ишува, автор посвящает это повествование.

БОРУХ

Во входном просвете катакомбы появились два женских силуэта и остановились, дожидаясь пока глаза адаптируются к мраку. Борух уже не спал и в одной из них узнал нескладную фигуру Ханнуси, старшей дочери известного мясника Авраама с Привоза. Вставать не хотелось, но трое его товарищей по дармовому жилью то ли спали, то ли искусно притворялись спящими. Поднявшись, он быстро преодолел несколько разделявших его и незваных гостей метров и, раскинув руки, молча выпроводил их на освещенную ярким утренним солнцем просторную площадку у входа. Какого же было его удивление, когда в спутнице Хануси он узнал свою двоюродную сестру Шейндл. Они не виделись более полутора лет и за это время Шейндл повзрослела, но оставалась такой же красивой щебетуньей, как и ранее. Не успев раскрыть рот с вопросом, он тут же получил полную информацию об их с папой Ютыком приезде из Белой Церкви в Одессу, по поручению Сурки. О том, как весь вчерашний день они провели в доме Авраама и по его поручению обошли всех знакомых и родственников в округе, пытаясь разыскать его среди одесских беспризорных. Поиски завершились удачей только благодаря участию Деборы, сестры легендарного короля одесских бандитов, командира и героя Гражданской войны Мишки Япончика (Мойше-Якова Винницкого), преданного и расстрелянного красными комиссарами.
Сейчас Ютык ждет его на Привозе в лавке Авраама.

   Борух любил свою добрую и заботливую тетю Сурку (Сару), ставищанскую красавицу, чье сердце пытались покорить многие шлымазлы окрестных местечек, Жашкова и даже Белой Церкви. Но волевая и жесткая красавица определила свою жертву в лице богатыря Ютыка (Исаака) Когана Этот добрый по натуре и застенчивый гигант из Ставищ обладал недюжинной физической силой и выносливостью, но был невероятно стеснительным и избегал проявлять физическое превосходство. Жители местечка уже привыкли к "спектаклям", когда их местечковый мясник жонглировал мясными тушами, разделывая их на огромной колоде. Левой рукой он легко переворачивал огромные полутуши, а правая рука быстро и ювелирно орудовала огромным топором. Слух о нем докатился до Белой Церкви и сахарозаводчик Бродский, любивший устраивать турниры с участием своего богатыря-кучера, через знакомых неоднократно приглашал Ютыка принять участие в единоборстве. Но он отмахивался и отказывался принимать участие в турнире. Однажды упрямый Бродский приехал на пролетке в Ставище и предложил устроить турнир двух богатырей тут же на базарной площади. Победителю обещал 10 рублей. Но и это не соблазнило местную достопримечательность. Собравшегося возвратиться к своей мясной стойке несговорчивого богатыря остановил кучер, ловко захлестнув кнутом его сапог. Реакция была неожиданной и молниеносной для медлительного на вид тяжелого увальня. Развернувшись, он схватил кучера, поднял его с облучка пролетки и бросил на землю. Убедившись, что кучер не зашибся, он повернулся и возвратился на свое рабочее место. Шокированный Бродский подошел к стойке и молча выложил 50 рублей, огромную по тем временам сумму.
Весть о результатах так и не состоявшегося поединка разнеслась по округе и никто более не пытался сразиться с ним.

Одесский Привоз это далеко не еврейский базар. Это один из символов делового приморского города. Это своеобразная биржа, на которой решались все деловые и семейные проблемы, заключались договора, пари, обсуждались городские и российские новости. Банкиры и промышленники, градоначальник и бандиты имели тут своих наблюдателей и посыльных, чтоб не оказаться оторванными от последних городских новостей. Здесь сплетались корешки, уходящие в самые укромные уголки города. Знатоки и завсегдатаи Привоза всегда были готовы свести вас со сватом, юристом, городовым и сутенером, найти адрес нужного вам человека, найти пропавшего мужа и любого беспризорника. Нет ничего удивительного в том, что отсюда начал Ютык поиск Боруха, или, как называла его Сурка и многие родственники, Бенчика. Спустя короткое время в лавку мясника Авраама через Дебору поступила достоверная информация о приморской катакомбе, где обосновалась группа беспризорных подростков. Разыскать его уже не составило труда.
Борух был старше Шейндл всего на 6 лет, но считал ее девчонкой -несмышленышем и старался подчеркнуть свое первенство и неподатливость. Солидности ради нужно было конечно помедлить, заставить их ждать, но доброго и отзывчивого Ютыка он любил не меньше, чем Сурку и поэтому сломя голову помчался к Привозу. Встреча состоялась у стойки Авраама и была, не по мужски, теплой, нежной и трогательной. Тут же на Привозе они перекусили. Вопрос об отъезде обсуждению не подлежал и вчетвером, с Шейндл и Ханнусей, они направились приводит беспризорника в порядок, чтоб предстать перед Суркой в приличном виде.
Борух великолепно понимал, с чем связан этот приезд и каковы планы Сурки. Его конфликт с отцом, начавшийся в разоренной гражданской войной Одессе, ни для кого не был секретом. Голод и разруха стали тем последним кирпичиком, который привел семью к развалу.

Поиск заработка и средств к существованию превратился в нескончаемый кошмар для Сруля (Израиля) Хейфеца и его жены Баси Бердичевской. Был конечно выход из этого заколдованного круга - уехать на родину мужа в Ставище. Сестра Сара (Сурка) неоднократно умоляла их приехать в Белую Церковь, подкормиться, привести себя в порядок и затем решать оставаться ли у них, уехать ли в рядом расположенное местечко Ставище, или возвратиться назад в Одессу. Но Бася категорически отказывалась покидать Одессу, где она родилась и где остались немногие ее родственники, не покинувшие голодный и разоренный город. Она понимала, что уехав, уже вряд ли возвратится обратно. Практически вся ее родня - братья Израиль и Шай, сестра Люба, покинули город. Остались лишь сестры Бруха и Циля. После смерти Брухи, Циля вышла замуж за мужа Брухи, Мойсея Пелтина, и растила их детей, своих племянников Изю и Бетю. Оставить их Бася не могла и не хотела. Конфликт достиг апогея, когда Сруль окончательно отчаялся найти работу и принял решение возвратиться в Ставище. Бася с сыном остались и перебивались случайными заработками. Эпидемия тифа в городе выискивала своих жертв среди обездоленных и ослабевших от голода жителей. От эпидемии страдали все, но именно эта категория несла основные потери. Болезнь матери превратила сына в кормильца. Он выбивался из сил, пытаясь раздобыть для матери пищу. Торговал сигаретами, помогал разносить продукты с рынка, не брезговал никакой работой, чтоб принести матери еду и хоть как-то поддержать ее. Но бывали дни, когда приходилось поить мать "супом" из отбросов и растопленных свеч. Смерть матери подкосила и озлобила его. Виновником, естественно, он считал отца и не хотел о нем слышать. Когда, испуганная и боящаяся всего на свете мамина сестра Циля, предлагала ему поехать в Ставище к отцу, Борух взрывался и уходил. Босяцкая вольница не то чтобы нравилась ему, а скорее снимала с плеч груз забот и проблем.

Ютык понимал племянника и не донимал наставлениями и указаниями. Он, как всегда, четко выполнял поручение жены и всю тяжесть предстоящей беседы возлагал на нее. Сурка, а именно он первый назвал этим именем свою Сару и все сразу приняли и переняли это имя, умела выкручиваться и из более сложных ситуаций. Это он понял в конце Первой Мировой войны, когда обессилевшая российская армия начала пополнять свой состав, мобилизуя молодежь из еврейских местечек. Попав в число призывников, он, как самый высокий, возглавил шеренгу новобранцев. Перед шеренгой вышагивал ефрейтор, матерясь и понося новое пополнение из жидовского отродья. Ютык его не слушал и не замечал, так как мысли были заняты судьбой беременной жены и трехлетней дочки Шейндл. Когда возмущенный его безразличием ефрейтор врезал по этой жидовской морде, ответный удар последовал мгновенно.
Ходили слухи, что ефрейтор, то ли погиб сразу, то ли потом в лазарете, а возможно и выкарабкался. Но Ютык предстал перед военным трибуналом и был приговорен к каторжным работам в Сибири. После длительной отсидки в тюрьме, он, наконец, оказался в переоборудованном под теплушку пересыльном товарном вагоне вместе с отпетыми уголовниками. Братва относилась к великану с почтением и привлекла к организации побега. Взломав стенку, они на ходу покинули вагон.
Последствия побега испытала на себе Сурка. Шейндл забрали родственники, а она оказалась в сыром и темном каземате в качестве подсадной утки в ожидании возвращения мужа. Сразу после рождения в декабре 1917 года сына Элыка, ее освободили, как жену "борца с самодержавием". В феврале Ютык добрался наконец до родного дома, но сын в каземате заболел "черной болезнью" и с тех пор все усилия семьи были направлены на его спасение, а затем и на восстановление интеллекта. С тех пор Сурка стала единоличной главой семьи, отвечавшей за всех, и за мужа-безбожника, перед людьми и Богом.

Радость встречи оказалась слишком тяжела для истосковавшегося по близким родным людям и впервые

расслабившегося Боруха и для евшей себя поедом Сурки, винившейся, что не сумела защитить племянника и его мать. Серьезный разговор о примирении с отцом и совместном с ним проживании в Ставищах завершился безрезультатно. Решили, что Борух останется у них и будет помогать Ютыку в закупке, доставке и в организации кошерного убоя скота. Дел было невпроворот, но юношу постоянно грызла мысль о необходимости приобрести специальность и научиться самому себя содержать.
Среди еврейской молодежи Белой Церкви распространялись слухи о новом золотом Клондайке на Дальнем Востоке, в Биробиджане. Рассказывали о курсах механизаторов, о перспективах получить специальность, а затем и подготовиться к более серьезным курсам. Распространялись также слухи о золотых копях и возможности разбогатеть.
Шел 1928-й год, первый год пробного освоения Биробиджанского региона и проверки возможности расселения там евреев. До создания Еврейского Автономного Округа оставалось еще 6 лет. Надо полагать, что в эти НЕП-овские годы идеологическая пропаганда среди еврейской молодежи не была столь распространена, как в последующие годы советской власти. Поэтому для Боруха и его товарищей, относившихся к власти, как к погоде, определявшей необходимые правила поведения, решение ехать и испытать счастье, было спонтанным.
Начался первый этап самостоятельной жизни, изменивший среду общения и потребовавший смены своего еврейского имени на галутное имя Борис, а впоследствии - Борис Изральевич.

Имя, - это инструмент человеческой коммуникации.. Еврейские имена являются темой специального научного исследования. Сохранив в течение тысячелетий преданность своей национальной идентичности, евреи сохраняли и традиционные имена, лишь незначительно их трансформируя. В обиходе были краткие клички, как правило формировавшиеся из ласкательных форм имени, принятых в семье. Но условия галута требовали адаптации к среде обитания и, естественно, что для удобства общения с местными жителями и администрацией региона требовалось трансформировать имена с учетом местных традиций.

Биробиджан встретил еврейскую молодежь тридцатиградусным морозом. Как оказалось, мало кто был подготовлен к подобным сюрпризам. Барак, в который их поселили, отапливался буржуйками. Проблемы возникали на каждом шагу: заготовка дров, заполнение стоящих в сенях бочек водой, заготовка и приготовление пищи, стирка, баня, - все превращалось в проблему. Но курсы механизаторов оказались реальностью, и к лету Борис получил удостоверение тракториста. Ему выделили трактор Фордзон, каким-то чудом оказавшийся в этих краях, который он считал своей первой собственностью. Он относился к трактору, как к живому. Был и механиком - ремонтником, доставал и хранил запчасти и, с утра до позднего вечера, распахивал поля, корчевал подлесок под строительство бараков, перевозил стройматериалы. Благодаря этому Фордзону он задержался в Биробиджане, не смотря на самое страшное зло этого района - комарье и мошку. Смирится со столь скотскими условиями существования было невероятно трудно.

В первый год освоения Биробиджана из 950 новоселов назад возвратились 600, что составило 63%, в 1929 году из 1875 прибывших уехали 1125 (60%), в 1930 году, когда худо-бедно было сформировано некоторое подобие инфраструктуры, из 2560 прибывших уехали 1000 (39%), а в 1931 году из 3250 прибывших возвратились 725 (22%). Но в 1931-32 годы стало понятно, что задуманная программа переселения евреев провалилась. Из 11 тысяч новоприбывших возвратились 8 тысяч (73%). Осталась, в основном, только еврейская партийная и комсомольская администрация и небольшое количество интеллигенции. То есть, все те, чье возвращение могло отразиться на их карьере или те, кто по различным причинам предпочитал отсиживаться на окраинах. К 1941 году в Биробиджане проживали 30 тысяч евреев, что составляло 26,3% общей численности региона.

Всех этих мудреных расчетов Борис не знал, но понимал, что необходимо возвращаться, приобретать специальность и создавать семью.

РОЗА

Еврейское местечко Белогородка расположилось на полпути из Ямполя в Изяслав (сегодня Каменец-Подольский район, Хмельницкой области) на живописном берегу небольшой речушки, впадавшей в р.Горынь. Дом Арона и Баси Зейфмахер расположился на горке, возвышавшейся над местечком. Сверху открывался чудесный вид и на украинское село и на примыкавшее к нему еврейское местечко. После конца Первой Мировой войны и возвращения из австрийского плена, Арон отремонтировал дом, пристроил к нему коровник и конюшню. Восстановил свою мастерскую по выделке кожи на берегу реки и с дочерьми Розой и младшей Ривой поехал по разбросанным в округе городкам Ямполь, Изяслав, Славута и Шепетовка, по селам и местечкам, где жили его друзья и родственники, и где он традиционно скупал шкуры. Эта деловая поездка для дочерей Розы и Ривы была праздником, а многочисленные встречи с подругами приводили их в столь возбужденное состояние, что после каждой из них девочек с трудом удавалось усадить на телегу.

                                  Арон с дочерми Розой (слева) и Ривой

После возвращения домой жизнь семьи, как и всего местечка, протекала в традиционно спокойном и размеренном темпе провинции.
Спустя год Бася родила долгожданного мальчика Самуила (Митя), с которым девочки возились как с игрушкой. Он рос семейным баловнем, а так как спускаться с горы ему запрещали, сестры были единственными его подругами, без которых он уже не мог долго оставаться. Но девочки росли и, совместно со своими подругами из окрестных местечек, планировали уехать в Киев учиться. У Иды из Славуты в Киеве жили родственники, которые помогли им договориться о поступление на курсы нормировщиков. Коллективная поездка позволяла им добиться согласия родителей на столь непривычное для традиционной еврейской женщины мероприятие. Арон и Бася с тревогой отпускали дочерей. Успокаивало встревоженных родителей то, что неразлучные сестры будут поддерживать друг друга, а у подруг из Славуты и Ямполя были в городе родственники, обещавшие помочь им со съемом жилья, наблюдать за девчатами и регулярно поддерживать связь с родителями. К этому времени Самуил был еще подростком. Для него отъезд сестер стал суровым испытанием, но мальчонка не сомневался, что спустя несколько лет последует за ними.

Июль 1930 года провинциальные девчата встретили в большой съемной комнате на втором этаже двухэтажного дома на улице Предславинской.22. Комнату разделили простынями, оставив место для стола при выходе на балкон. Проблем с поступлением на курсы не было, и новоиспеченные курсантки посвятили оставшееся до занятий время знакомству с огромным непривычным городом. Культурная жизнь Киева била ключом. Театры, кинотеатры, концерты на склонах Днепра и просто пешие прогулки по городу не оставляли времени для пассивного отдыха.
Разгром еврейской культуры только начинался и молодые студентки, родным языком которых был идиш, открывали для себя идиш-театры и идиш-литературу. Свободные вечера они проводили на танцплощадке во Владимирском парке на улице Красноармейской. На танцы сходилась молодежь с окрестных районов города и, спустя несколько недель, они уже чувствовали себя настоящими киевлянками. Как впоследствии оказалось, многие из посетителей этих танцевальных вечеров были такими же провинциалами, новоиспеченными студентами различных курсов.
Когда начались занятия, создавалось впечатление, что танцевальная площадка переместилась в училище. Многие или наглядно друг друга знали, или были знакомы. Среди нормировщиков большинство составляли девушки, а юноши превалировали на соседних бухгалтерских курсах. Основной контингент студентов состоял из местечковых и киевских евреев. И в этом не было ничего удивительного. Еврейское население центральных районов Киева составляло 65-70% от общего числа жителей города. Русские и украинцы составляли большинство на городских окраинах. Демеевка, Лукъяновка, Соломенка, Шулявка, Сырец и Куреневка, Святошино, Ветряные Горы, Пуща-Водица, Дарница и все Заднепровье были пригородом. Поэтому проблема найма жилья в центре города стояла и перед жителями киевских окраин. Но решиться на это могли немногие. Некоторые жители отдаленных районов города предпочитали часами добираться до центра, а по вечерам напрашивались на ночевку к сокурсникам. Долго выдержать такой образ жизни было непросто, и большинство отказывались от продолжения учебы. А местечковая еврейская молодежь черты оседлости валом осваивала все крупные города страны. Вполне естественно, что через 2-3 месяца в группах большинство составляли евреи.

Русско-еврейская интеллигенция XX столетия, в массе своей, начала формироваться в 25-40-е годы, когда произошел "взрыв" в стремлении овладеть профессиями. К 1940-му году в различных профессиях умственного труда были задействованы более 80% молодежи из еврейских местечек черты оседлости.
Возникает вполне естественный вопрос: почему ничего подобного не произошла у других народов империи, в том числе и среди россиян. Ответ невероятно прост и примитивен. Повсеместно царила полная безграмотность. И в глубинке и в больших городах этот бич отсекал народ от интеллектуальной жизни. Даже в 50-е годы прошлого столетия в стране действовали курсы по ликвидации неграмотности. Сводки с фронтов так называемой Великой Отечественной войны были недоступны народу из-за поголовной неграмотности и отвратительной радиофикации. Существовала профессия писаря, писавшего письма и читавшего письма с фронта, написанные подобными же писарями в военных частях и госпиталях.

Евреи же, в массе своей, были грамотны. Когда заходит речь о 12-ти коленах израилевых, нельзя забывать о существовании не включенных в этот перечень, не получивших земельных наделов, коленах Леви и Коэнов. Они стали душой и совестью всего народа. Именно им наш народ обязан зарождавшимися в тот период традициями изучать грамоту, чтоб читать Тору. Еврейский мальчик, а впоследствии и девочки, с детских лет обучались грамоте, что позволяло им впоследствии легко справляться и с освоением других языков.

Еврейская молодежь этого периода, стала фактически первым поколением, вкусившим в полной мере вкус эмансипации. Антисемитизм, погромы и национальные ограничения были для них историей, через которую прошли их родители. Новая волна антисемитской политики, выражавшаяся в отношении к еврейской культуре, напрямую их не касалась и, естественно, не воспринималась как таковая, а призывы к интернационализму, к выходу за рамки узко национальных интересов, не вызывали отторжение. В круговороте жизни большого города даже мысль об антисемитской направленности проводимой культурной реформы, не приходила в голову.


Стайка постоянно державшихся вместе молоденьких симпатичных еврейских курсанток "нормировщиц" не могла долго оставаться незамеченной "бухгалтерами". Молчаливому, сдержанному и плохо идущему на контакт Борису, приглянулась правившая этой группкой Роза, от которой не отходила ее младшая сестра Рива. Он долго наблюдал за ними, прежде чем решился подойти и поинтересоваться, откуда они. Через несколько дней он уже сопровождал девушек с занятий до угла улиц Лабораторной и Красноармейской, а затем спускался вниз на Владимирскую, где в переулке снимал крохотную комнату в частном доме.
О киевских курсах бухгалтеров при коммерческом училище и сравнительно несложной возможности обрести хорошую профессию он узнал из рассказов попутчиков во время длительной дороги из Биробиджана. В Белой Церкви он встретился со школьным товарищем, который подтвердил, что тоже слышал о курсах и поддержал его намерения. Сурка не отговаривала Боруха, понимая, что он должен строить собственную жизнь. Приняв решение, он приехал в Киев, снял комнату и, по рекомендации хозяина дома, подрабатывал грузчиком на Владимирском рынке. Работа не утомляла, так как пик ее приходился на утренние и вечерние часы субботы и воскресенья. На учебу оставалось достаточно времени.

Знакомство с Розой и Ривой расширило круг общения Бориса. Их подруга Ида встречалась с его сокурсником, шустрым и веселым Матвеем (Мотл) Фельдманым, который был на пол головы ниже дородной красавицы из Славуты. Вместе они стали неотъемлемой частью этой веселой компании.
После окончания курсов Борис устроился бухгалтером на кондитерской фабрике. Вскоре и девочки - нормировщицы рассредоточились по различным предприятиям города. Но по вечерам и выходным дням, разросшаяся за счет ребят-ухажеров, компания собиралась вместе. Центром сбора был все тот же угол улиц Лабораторной и Красноармейской.
Комната на Предславинской стала более просторной, так как несколько девочек переселились поближе к работе. Здесь остались Роза, Рива и Ида. Большой обеденный стол, за которым в выходные и праздничные дни умещались все многочисленные гости, переместился на середину комнаты. Эта же комната стала пристанищем для периодически навещавших девочек родителей из Славуты, Изяслава и Ямполя.

Первыми, в 1935 году, сыграли свадьбу Борис и Роза, и переселились полуподвальную комнату во дворе дома на

ул. Предславинской 10. За ними, в том же году, сыграли свадьбу Ида и Матвей. Рива, чтоб не стеснять их, переехала к сестре. Она работала нормировщицей в артели по производству щеток и пуговиц "Промгалкомбинат" и вскоре стала душой коллектива. Там она познакомилась с разбитным интересным парнем, комсомольским активистом Мордко (Марк) Каганом.
Марк родился в еврейском местечке в Гостомель под Киевом. С детских лет уехал в Киев. Мотался по области в поисках заработка, пока не оказался в "Промгалкомбинате", где и познакомился с Ривой. К этому времени он с матерью и сестрами Софьей и Зиной переехали в Киев и поселились в старом четырехэтажном доме на улице Чкалова. В 1936 году Рива вышла замуж за Марка и переехала к нему. Спустя некоторое время Марк, став членом партии, перешел на работу в ЦК ВЛКСМ и получил квартиру на улице Франко, куда переехал с молодой женой. Таким образом, семьи провинциальных евреев Хейфец, Зейфмахер и Каган пустили свои корни и закрепились на киевской земле.

ИОСИФ

Спустя год в семье Розы и Бориса родился автор этого повествования, зарегистрированный как Иосиф Борухович, а у Иды и Моти - сын Наум (Нёма, Нюмочка) Мотелевич.
Свойственная многим еврейским семьям привычка называть детей уменьшительными именами, приводила к тому, что рядом с официальным именем постоянно фигурировало бытовое: Борух (Бенчик, Боря), Берта (Беба, Белла), Ревекка (Рива), Самуил (Митя), Матвей (Мотя), Израиль (Изя, Ицик) и т.д.
Много лет спустя, уже после смерти родителей, когда Иосиф занялся составлением семейного генеалогического древа, он неоднократно задавался вопросом, в честь кого получил свое имя. Но ответа так и не нашел. Уж точно не в честь "великого кормчего", который в середине 40-ых годов еще не удостоился рабской любви простого народа, да и родители не испытывали к этому "светочу мирового человечества" добрых чувств.
Память сохранила картины раннего детства примерно с двухлетнего возраста. Иосиф помнил себя в окружении большого количества людей, которых всю последующую жизнь считал своими близкими родственниками. Память восстанавливала кроватку, по которой он бегал вдоль перил, а вокруг шумели и веселились смеющиеся люди с запомнившимися на всю жизнь именами: Юзик, Мотя, Марк, Ида, Чарна, Сара и др. Видимо имя, Иосиф, чем то их не удовлетворяло и каждый называл ребенка по своему, - Йосик, Юзик, Изик, Лесик. Все эти имена прижились и иногда ставили в тупик друзей и знакомых. Первые 15 лет чаще всего звали Изя, затем Иосиф, Игорь и вновь Иосиф. Поэтому в дальнейшем повествовании будет фигурировать паспортное имя Иосиф.
Хорошо запомнился стоящий в глубине комнаты традиционный для того времени резной буфет, на верхней полке которого полулежал на боку громадный фарфоровый, опирающийся на локоть, гном в красном капюшоне. Он курил трубку, зажатую в кулак опорной руки. Впоследствии, уже после возвращения из эвакуации, герою повествования приходилось неоднократно бывать в этой крохотной полуподвальной комнатушке, в которой тогда уже жил Митя. Невозможно было представить, как в ней могли расположиться столь много гостей. Среди них особое место занял юноша Боря, сын соседки, который привязался к ребенку, уделял ему много внимания и времени, водил гулять во двор, в детский сад на углу Предславинской и Лабораторной, и забирал из садика, когда родители задерживались на работе. С садиком у Иосифа постоянно были проблемы. Сначала он стеснялся воспитательницу и не просился на горшок, справляясь в штанишки. А повзрослев, неоднократно умудрялся уходить за территорию садика за руку с подружкой. Однажды на улице Красноармейской, возле костела, их остановил милиционер и привел во двор дома, заполненный встревоженными родителями и соседями.
Естественно, что во избежание очередных проблем, при малейшей возможности родители отправляли сына в

Белогородку к дедушке и бабушке. В этом еврейском местечке прошла большая часть его детства. После отъезда Мити в Киев к сестрам, вся любовь и внимание 45-летних "старичков" была сконцентрирована на внуке. В его распоряжении находилась огромная площадка перед домом, на другой стороне которой стоял еще один дом, к которому он боялся приближаться, так как там пасся бодливый, по утверждению бабушки, козел. Внук был волен делать все, что заблагорассудится на заросшей травой площади, но спускаться вниз одному ему запрещалось. Он бродил по горе и наблюдал за всем, что происходило в лежащем внизу местечке, ожидая прихода деда, чтоб пойти с ним на речку, где стояла его мастерская по выделке кожи.
Бабушка целый день была занята по хозяйству и, когда Иосифу надоедало гоняться за курами и утками, он с удовольствием сидел в коровнике. Коровник был под одной крышей с домом. Их разделял крытый проход. Из кухни, при открытой двери, была видна мышиного цвета корова, а с кучи сена в коровнике можно было наблюдать, чем занята бабушка на кухне. Слабохарактерной бабушке не удавалось справиться с внуком, не желавшим кушать или пить парное молоко. С приходом деда все менялось. Пока он ел, внук любил наблюдать, как ходит его выступающий кадык. Сидя на коленях деда Иосиф любил пальцем упираться в этот кадык и пытался уловить его движение. Эту же игру продолжал дедушка, предлагая внуку выпить стакан парного молока и пальцем улавливал его кадычок. Память на многие годы до мелочей сохранила эту немудреную игру. Затем они выводили с конюшни белую лошадь, спускались с горы и вели к колодцу на водопой. По дороге Арон неоднократно останавливался и о чем-то беседовал со встречными, а внук рвал траву и скармливал лошади. Наконец приходили к колодцу. Дед опускал в колодец ведро, а Иосиф любил вглядываться в глубь и наблюдать, как переворачивают ведро, чтоб оно наполнилось водой, а затем поднимают наверх и выливают в корыто для водопоя. Однажды, наклонив голову в колодец, он уронил свою соломенную шапку. Все, кто находился поблизости, принимали участие в вылавливании и подъеме шапки. А малыш чувствовал себя героем, привлекшим внимание и участие столь огромного количества людей в вылавливании шапки.

Последний раз Иосиф был в Белогородке летом 1940 года. Отвез его туда Митя, получивший отпуск после

окончания в марте 1940 года войны с Финляндией. Мальчишке было без малого 4 года и он с удовольствием слушал Митины рассказы об этой войне всей киевской родне, а затем в доме деда, куда сходились местные евреи. Шли разговоры и о возможной войне с Германией и о целесообразности переехать в Киев. Аргументы дедушки Арона, утверждавшего, что он хорошо знает немцев по Первой Мировой войне и по австро-венгерскому плену, звучали достаточно убедительно. Кроме того, он не хотел жить вдали от семьи брата Ашера (Зейлика), проживавших в местечке Мизоч (Здолбуновский район). Он просил Митю напомнить Розе, как немцы лечили ее во время войны, когда она упала с дерева и разбила голову. Как она лежала в немецком госпитале, и как за ней ухаживали.
В послевоенные годы вся семья казнила себя за то, что не настояли на отъезде дедушки и бабушки. Воспоминания об этой беседе и судьба подавляющего большинства жителей этого еврейского местечка, всегда сливались воедино.
Автор, будучи пассивной стороной этой предвоенной эпопеи, часто задается вопросом, как удавалось понять и запомнить суть этих бесед, если велись они, как правило, на идиш. Дома мама с папой, их друзья и соседи говорили, в основном, на идише. О чем говорили, если прислушивался, понять удавалось практически всегда, но так никогда и не заговорил на языке своих предков.

ВОЙНА

Двор, в котором протекало детство, запомнился отдельными эпизодами, связанными с началом войны. Хорошо запомнился первый день войны. Он совершенно не ассоциировался с бомбежками, о которых говорит история и которые упоминаются в песне. Удивляет, что об этой бомбежке не знал никто из жителей дома.
Рано утром все жители собрались во дворе и наблюдали за "воздушным парадом". Я перекочевал с маминых рук на руки соседа Бориса и следил за его указательным пальцем, сопровождавшим самолеты. Тогда еще никто не представлял, какой груз прятался в их фюзеляжах и, непонятно было, почему никто не обратил внимание на кресты на фюзеляже и на крыльях.
В глубине двора, напротив наших окон, стоял небольшой одноэтажный дом, в котором жила дворничиха, полячка Вера Полинаровна. Между торцом этого дома и стеной, разделявшей два соседних дома, был проход в нижний дворик, в котором на следующий день все свободные от работы мужчины копали глубокие траншеи для укрытия от бомбардировок.
Усидеть дома было невозможно. С бутербродом в руке я направлялся к месту работ, отбиваясь свободной рукой от наседавших двух больших рыжих собак Веры Полинаровны. Одна из них, пытаясь вырвать изо рта бутерброд, вцепилась в щеку. Разразился страшный скандал между копавшим окопы соседом Борисом и Верой Полинаровной. Этот скандал, уже после войны, был причиной часто посещавших меня мыслей о ее причастности к гибели Бориса.
Будучи призванным в армию, Борис закончил курсы разведчиков и, по собственной инициативе, был заброшен в оккупированный Киев. Неопытный юноша не удержался от соблазна заглянуть в свой двор. Вера Полинаровна заметила его и тут же сообщила оккупационным властям и передала им сохранившиеся в квартире Бориса фотографии. Спустя некоторое время Борис был схвачен на Крещатике и казнен. Вера Полинаровна ушла из освобожденного города вместе с немцами. Вся наша семья, вместе с матерью Бориса, активно следили за ее поисками. Нашлась и довоенная фотография, где она случайно оказалась в кадре. Успокоились только после ее поимки в Польше. Оказалось, что она не только Бориса передала фашистам. Участвовала в поисках прятавшихся евреев, а в награду ей позволяли грабить их квартиры. Все эти вещи и мебель были найдены в ее квартире. Среди вещей оказался и наш резной буфет, верхняя полка которого служила ложем для вышеупомянутого фарфорового гнома. Этот буфет до конца жизни родителей был достопримечательностью нашего дома.

ЭВАКУАЦИЯ

Киев готовился к обороне. Борис и Ривин муж Марк Каган были мобилизованы в армию. Как работник ЦК ВЛКСМ, Марк был уполномочен штабом обороны города организовать эвакуацию населения и предприятий. Он привлек к этой работе Бориса и вместе они с головой ушли в невероятно сложную и кропотливую работу. Дома, практически, не появлялись и связь с женами велась через посыльных. Спустя несколько дней от них поступило указание готовиться к эвакуации. С этого момента Роза с сыном и Рива с трехгодовалой дочкой Бертой уже не расставались. Лишь однажды приехал на короткое время Марк и предупредил, что необходимо упаковаться, набраться терпения и дожидаться, когда поступит распоряжение об эвакуации. Никакой связи с Белогородкой не было. Митя был в действующей армии. Куда предстоит ехать, никто не знал.
Ида Фельдман с сыном Наумом выехала к родственникам сразу после мобилизации мужа. Каждая семья была замкнута на себе и оказывалась в одиночестве, в подвешенном состоянии. Страх и бессилие парализовали волю. Вся надежда была на мужчин, но связи с ними не было. Несмотря на бесконечное ожидание, появление в доме Бориса и Марка оказалось полной неожиданностью. Во дворе тарахтела старая полуторка, водитель которой боялся заглушить двигатель, чтоб потом не возиться с заводной рукояткой. Женщины и Борис устроились на багажных тюках в кузове, а Марк, с Бертой и Иосифом на руках, сел в кабину показывать дорогу.
Товарный состав с несколькими вагонами, отведенными для беженцев, стоял на Соломенской товарной станции. Подъехать к нему было невозможно и женщины, с детьми на руках пошли пешком, по шпалам и через рельсы. Мужчины сзади несли немудреный багаж. Перед товарными вагонами, отведенными для беженцев, стояла деревянная лестница. В вагоне уже расположились несколько семей на нижних полках. Усадив детей и женщин в углу на полке, мужчины помогли сложить багаж под полкой и закрепили полотняную занавеску между верхней и нижней полками, создав своеобразное купе для двух женщин и детей. Местом назначения определили маленький городок Воткинск в Удмуртии, вблизи Ижевска, где предстояло расположиться и дожидаться возможного прибытия мужчин, если им представится возможность приехать.
Огромный товарный вагон оказался на удивление чистым и аккуратным. Видимо его ранее не использовали для перевозки порошкообразных материалов в мешках. По краям вагона, на всю его ширину, из досок были сколочены в два этажа настилы. Посреди вагона стояла закрепленная к полу буржуйка и скамейки. Так как летом в буржуйке не было нужды, ее использовали вместо стола и для керогазов, при необходимости срочного подогрева детского питания. Но, как правило, варили и разогревали пищу вне вагона во время длительных остановок. Каждая семья отгораживала себе простынями "купе", которое спереди прикрывалось занавеской. Крайняя часть настила, выступавшая за занавес, предназначалась для сидения и для подручных предметов быта. В каждом вагоне располагались от 20-ти до 30-ти семей. Вагонные двери разрешали открывать только на остановках.
Эвакуируемые с пониманием относились к временным неудобствам, хотя никто не представлял сколь долго продлится поездка. После первого знакомства, начальник маршрута назначил старших в каждом вагоне, которые распределяли обязанности каждой семье. Были дежурные по уборке, по наблюдению за детьми, ответственные за установку стремянок во время длительных остановок. Так как никакого расписания не было, продолжительность стоянок могла колебаться от нескольких минут до нескольких дней. Во избежание неприятностей, каждый вагон имел своего сигнальщика с цветными флажками, за которыми должен был наблюдать каждый пассажир вне вагона во время остановок поезда.
В течение первых двух дней в воздухе наблюдались немецкие самолеты, но наш состав они не бомбили, выискивая поезда, направлявшиеся на запад.

Роза и Рива с детьми были одной семьей. Это помогало преодолевать многочисленные трудности в поисках пищи и питьевой воды. По эшелону периодически распространялись страшные слухи об отставших, не успевших к отходу поезда. При том, что штаб эшелона обучал всех правилам поведения в подобной ситуации, каждый подобный случай оборачивался трагедией. С одной стороны, было совершенно очевидно, что отставший предпримет все меры, чтоб догнать медленно движущийся поезд. С другой, всегда перед пассажирами стояла дилемма при прибытии на следующую станцию: продолжить ожидание отставшего, или передать его вещи, а иногда и ребенка, начальнику станции. Попытка связи с руководством предыдущей станции не всегда удавалась. Не миновала эта участь и нашу семью. На одной из станций Роза задержалась в очереди за кипятком. К счастью, она успела заскочить на перекидную площадку последнего вагона. Но до очередной остановки поезда, никто ничего о ней не знал. Слезы и растерянность Ривы, оставшейся с двумя плачущими детьми в течение этого перегона, стали самым страшным воспоминанием долгой и изнурительной поездки.

Воткинск был конечной станцией, где состав расформировывался. Это маленькое заброшенное поселение лишь в 1935 году получило статус города благодаря тому, что там была построена железнодорожная станция, обслуживающая нужды прилегающего сельскохозяйственного региона. Не было ни электроэнергии, ни связи, ни прессы. Всю информацию о событиях в стране получали из рассказов пассажиров останавливающихся на станции составов. Слухи о том, что Киев захвачен немцами, дошли до нас еще до прибытия на этот пункт. Необходимость доступа к информации, боязнь затеряться и оказаться в одиночестве, вынудили сестер поселиться рядом со станцией, в будке на территории пристанционного тока.
Практически всю площадь будки занимала русская печь, которую можно было использовать как постель для двух человек. На ней спали дети, а на краю одна из сестер. Для другой из сестер была устроена постель на деревянной лавке. Оставалось место для крохотного столика. Была возможность выносить на ночь стол, чтоб расположиться на полу, но в будке ночевали несколько кур и около двадцати цыплят. Они метались по полу, рискуя стать жертвой неосторожного движения, прежде чем утром открывались двери будки. Однажды Иосиф, не дождавшись помощи взрослых, слез сам с печи и раздавил цыпленка, после чего весь день проплакал и боялся возвращаться в будку.
Для багажа места не хватало и его разместили в рядом расположенном погребе, который был огорожен хлипким заборчиком с навесом, затянутым мешковиной.
Весь день дети игрались на кучах зерна, пока матери работали веяльщицами. Однажды Иосиф засунул в ухо сестре зерно, а так как врача-ушника в городке не было, пришлось выискивать смельчака извлечь зерно в проходящих эшелонах.
Приближалась осень, но никаких известий о судьбах мужей не поступало. Лишь с началом первых заморозков Борис и Марк прибыли с направлявшимся в Красноуфимск последним киевским эшелоном с заводским оборудованием и беженцами, вырвавшимся из окружения. Впервые за долгие месяцы запуганные и измученные ожиданием сестры ощутили себя совершенно счастливыми в вагоне, переполненном беженцами.

КРАСНОУФИМСК

Небольшой провинциальный город Красноуфимск принял целый эшелон киевлян, большую часть которых составляли евреи. Измученных дорогой, настороженных и растерянных беженцев город встретил красивым вокзалом и удобной платформой. Иосиф всего этого не замечал. Его взгляд был прикован к великолепной модели паровоза, возвышавшегося над оградой вокзального перрона. Этот черный, сверкающий свежим лаком с желтыми медными колесами, паровоз стал для него символом города, который, спустя многие десятилетия, всплывал в памяти при любом упоминании о Красноуфимске.
Две семьи поселились недалеко от вокзала в бревенчатой избе. Хозяйка дома Валентина жила с отцом, бородатым уральским казаком Парамоном и с сыном Володькой, ровесником Иосифа. Беженцам отвели комнату, в которой можно было всем расположиться на полу, на подстилке из сена, а в углу свалить багаж. Валя с сыном расположились в соседней комнатушке, а дед Парамон на русской печи. Когда дети забирались на печь, он спал на лавке.
Ели все за одним столом и по уральскому обычаю. Во главе стола сидел Парамон, около каждого лежали деревянные самодельные ложки. Щи хлебали с одного казана по очереди. Детям наливали в глубокие деревянные тарелки из которых неудобно было кушать деревянной ложкой и поэтому каждому из них он выстрогал тонкие маленькие ложки. Когда дети нарушали порядок, вмешивались в разговоры взрослых или заигрывались, он поднимал ложку угрожая "треснуть по башке", но никто, кроме Володьки так и не испытал на себе прочность его ложки. Картошку тоже ели ложками.
Дед Парамон, видимо, был не столь уж стар. Его статус деда формировала темная с проседью борода и обращение Володьки, которому он приходился дедом. Он постоянно был занят по хозяйству: чинил коровник, косил траву для коровы и козы, укрывал на зиму немудреный огород, представлявший собой ряды поставленных на ребро досок, между которыми засыпались смесь соломы и навоза, сколачивал бадьи. В свободное время садился на завалинке, собирал вокруг себя детей и без конца рассказывал всевозможные истории и сказки. При этом он продолжал строгать ложки или плел корзины и лапти, лыко для которых драли женщины за рекой Уфой, на которой стоял Красноуфимск. Добирались туда лодкой или паромом.
Дети души в нем не чаяли и бродили за ним по пятам, как цыплята за квочкой.
Дом стоял на краю города вблизи железной дороги у подножья Девьей горы. Считалось, что он стоял на улице Транспортной. Но на самом деле, улицы, как таковой, не быдо. В округе были разбросаны в беспорядке несколько похожих изб-срубов и многочисленные загнанные по крышу под землю крохотные покосившиеся сооружения, нечто среднее между избой и землянкой. Люди там жили в условиях, которые нельзя сравнить с хлевом. Часто в эти норы забегали лисы и барсуки, и тогда вся округа сбегалась изгонять забившихся в угол от страха животных. Осенью и весной эти "дома" затапливало, и вновь округа сбегалась спасать несчастных, золотушных нищих старух, одетых в обноски и лохмотья.

                          Красноуфимск довоенного периода

По вечерам все собирались за столом у самовара и керосиновой лампы, и делились воспоминаниями. Дети с нетерпением ожидали этих посиделок, и раскрыв рты вслушивались в беседу взрослых, иногда засыпая за столом. Беседы велись по строго отработанному плану. Начинали с новостей, которые приносил Борис, работавший бухгалтером железнодорожного буфета, и Марк, также работавший бухгалтером в промкооперации. Как и в большинстве небольших приуральских городов, тут не было радио, газеты были большой редкостью, так как местное население было сплошь безграмотным, а бумага и типографская краска считались стратегическим материалом. Но на железнодорожном вокзале можно было разжиться если не свежими, то сравнительно недавними новостями, а иногда и газетой. После обсуждения новостей, охов и ахов о судьбе родных и близких, обязательно переключались на еврейскую тематику.
Вопреки сложившемуся представлению, что российская глубинка в довоенное время принимала участие в судьбах страны, реальность была совершенно иной. Царила беспросветная темнота и безразличие ко всему, что не касалось личной судьбы и быта. Свердловск и Пермь считались главными городами Урала. Наши хозяева слушали рассказы о Киеве и Украине с таким же интересом, как дети сказы Парамона. Они понятия не имели кто такие проживавшие в России евреи. Демонический смысл этого слова никоим образом не ассоциировался для них с конкретными людьми. Их удивляло и поражало буквально все, о чем рассказывали. Можно было предположить, что беженцы оказались на необитаемом острове. Хотелось думать, что в центральной части города совершенно иная, настоящая, современная жизнь. Но после встреч и бесед с многочисленными киевлянами, поселившимися в центральной части города, эти сомнения отпали.

Первая зима 1941/42 года запомнилась беспрерывными болезнями, ослабленных недоеданием и холодом Иосифа и Берты, беспрерывными поисками красного стрептоцида и калорийных продуктов питания. Простудные заболевания чередовались с инфекционными, за которыми следовали серьезные осложнения. Известные киевские врачи Спивак, Кохановская, Сливко и другие, из-за отсутствия лекарств осваивали опыт местных лекарей, сами настаивали различные травы, широко использовали вакуумные банки, спирт, уксусы, компрессы и окутывание. В особо сложных случаях тяжело больных, с риском для жизни, перевозили в Свердловск, где был расположен огромный тыловой госпиталь, в котором работали светила советской медицины. Изнуренные повседневной работой, они вечерами и по ночам консультировали и лечили беженцев с тяжелыми формами заболеваний.
Понадобилась эта помощь и Иосифу, у которого корь осложнилась воспалением легких. Тяжелая дорога в санях, укутанного в тулуп ребенка, а затем долгая беспокойная ночь в поезде, завершились в небольшой комнате Розы Позиной из Белогородки. В течение двух недель лечения стрептоцидом удалось погасить острый процесс и перевести его в форму, доступную консервативным методам лечения собачьим жиром и уксусо-водочным окутыванием. По вечерам вокруг установленной в комнате буржуйки собирались земляки из местечка, делились новостями, тревогами и надеждами, а Иосифа и Регину, дочь Розы Позиной, развлекали стрельбой, забрасываемых в топку буржуйки капсулей, которые приносил с работы сосед по квартире.
Но и тут, в столице Урала, информация о положение на фронте и о судьбе родных и близких была невероятно куцая. Единственно, что удалось узнать, что кто-то из земляков встретил в отступающих войсках Митю Зейфмахера, здорового и невредимого. Митя знал, что сестры где-то на Урале, что ищут его. Он передал адрес своей полевой почты и, таким образом, появилась надежда связаться с ним. Роза тут же направила на этот адрес письмо брату, в котором трижды, в разных частях письма, записала красноуфимский адрес, опасаясь, что смятое письмо может сделать адрес невидимым или нечитаемым.

Возвращение домой и наступившая весна с капелью и грязью, разлетавшейся во все стороны при ходьбе по дощатому тротуару, с огромными непроходимыми лужами, которые можно было преодолеть только на телеге, не омрачали ожидание тепла и лета. Для Иосифа прошедшая зима была полна впечатлений и событий. Он воспринимал болезни как выдумку взрослых и врачей. Для него болезнь была средством обратить на себя внимание, получать самые вкусные пряники и бублики, леденцы и клюквенный морс. А самое главное, быть участником интересных бесед о фрицах и Гитлере, которых он представлял не иначе как полчища крыс, у главаря которых под носом были куцые усики, а прическа прикрывала один глаз. С ними боролись какие-то евреи, которые, хоть и были покусаны фрицами, но обязательно накажут эту свору. Этих евреев хорошо знают мама, папа, Рива и Мара, а дед Парамон Валя и Володька никогда их не видели. Сестра Берта тоже их не знала, а сам Иосиф, как оказалось, встречался с ними у дедушки Арона, но почему-то не помнил.

Первую радостную весточку с фронта от Мити получили в середине лета 1942 года. Во всех семьях с тревогой и настороженностью встречали каждый приход почтальона, так как кроме писем он разносил извещения о гибели. Местные жители, получив письмо, бежали к эвакуированным и с мольбой и страхом ожидали, каков будет их приговор. В случае хороших новостей, все усаживались за стол, пили настоянный на травах чай с крошечными кусочками колотого сахара и обсуждали последние новости. Детям приносили гостинцы из сушеного турнепса, репы или ломтики плиточного жмыха. В случае плохих новостей, детей изгоняли из избы или закрывали в комнате, чтоб не травмировать их психику. Почти ежедневно кому-то требовалось написать письмо, что выливалось в очередные посиделки. Сложилась традиция, что заказчик приносил свою бумагу и огрызок карандаша или чернильное перо.
Кроме писем, в сложившийся размеренный ритм жизни вносили разнообразие посещения иногородних знакомых и родственников. К концу лета из свердловского госпиталя, по дороге на фронт, приехал двоюродный брат Бориса, по материнской линии, Лева Бердичевский. В госпитале он провел почти полгода и чудом выжил после сравнительно не тяжелого ранения. Его рассказы о кошмарах первых месяцев войны слушали затаив дыхание. При отступлении его ранило в ягодицу, разорвавшимся сзади снарядом. Кость не была задета, но мягкие ткани разворотило осколком. До полевого госпиталя было несколько километров. Он пытался к нему добраться, медленно, волоча ногу и опираясь на найденный посох. Уже на подходе его заметили и помогли одолеть несколько сот последних метров. Но комиссар запретил оказывать ему помощь из-за того, что по пути он потерял, или специально выбросил, тяжелую винтовку-трехлинейку. Угрожая арестом, он заставил его возвратиться за винтовкой, хотя видел, что брюки раненного были пропитаны кровью. Лева не помнил, где нашел чью-то брошенную винтовку и как возвратился. Потеря крови была столь велика, что медики не верили в возможность его выздоровления. Зашив рану, они отправили его в эвакогоспиталь, доставивший его в Свердловск. Возвращаясь на фронт, Лева подарил Иосифу звездочку на шапку, которая, спустя пол года, стала завязкой памятных и поучительных событий.

Из-за занятости родителей, Иосиф с сестрой и Володькой целый день оставались на попечении Вали и Парамона. Так как на улицу выйти было невозможно из-за грязи, а работы по дому у взрослых было много, дети следовали за ними по пятам и с нетерпением ожидали незатейливых поручений взрослых. Это касалось и растепления клети, в которой зимовали корова, коза и птицы, и сколачивания ящиков для огорода, заполнения их смесью соломы и навоза, и посадка в эту смесь семян огурцов. Таскали комья мха для герметизации просветов между бревнами при ремонте дома и коровника. Часто бродили с Валей по лесу, собирали землянику, малину, грибы. Самым любимым занятием было участие в коллективной поездке в лес на заготовку дров. Увлекало все. И большой сбор, и тряска на телегах по дороге на вырубку, и участие в сборе хвороста, и обратная дорога, когда на облучке сидели только дети, а взрослые шли рядом и подталкивали возы, и, наконец, коллективная баня.
Осенью начинались коллективные сборы по засолу капусты, а с наступлением морозов - заготовка пельменей и заполнение бочек в холодных сенях заготовленными продуктами и водой.

ИОСИФ

История, которая глубоко запала в мою детскую душу и сопровождала в течение всей остальной жизни, связана с уже упомянутой ранее звездочкой, подаренной папиным двоюродным братом Левой Бердическим, посетившим нас по дороге из свердловского госпиталя на фронт.

Наше активное участие в коллективной подготовке к зиме вызвали ответную реакцию взрослых. Дед Парамон сплел всем лыковые лапти, чтоб не сбивали ноги, бегая босиком (обувь была огромным дефицитом) и обещал изготовить к зиме сани. Эти, первые в моей жизни, сани были гордостью нашей троицы. При хорошей вместительности, они были сравнительно легкими и прочными. На Девьей горе они стали центром всеобщего внимания и зависти. За помощь в их подъеме на гору мы позволяли скатиться вниз вместе с нами. Однажды среди катавшихся детей появился подросток, одетый в солдатскую форму. Он стоял на вершине горы и наблюдал, как мы резвились. Нам он казался совсем взрослым. Когда стало ясно, что мы выбиваемся из сил таская под гору сани, он пришел на помощь, а потом присоединился к нашей, летящей вниз и визжащей, компании. На второй день он вновь появился и, когда нас Валя позвала домой хлебать похлебку, он тоже был приглашен. Оказалось, что он был сыном полка, формировавшегося в военном лагере, раскинувшимся за Девьей горой. Воспоминания сохранили лишь его имя Иван. Но уже после войны, после выхода на экран фильма "Сын полка" (1946, Реж. Василий Пронин, по повести Валентина Катаева), мама называла его "наш Ванечка Солнцев".
Ваня очень привязался к нам и при малейшей возможности уходил из части, чтоб порезвиться с нами, повозить на санках, посидеть у нас дома и отогреться со всеми на печи. Родители не разрешали нам уходить далеко от дома, а тем более на другую сторону горы, к расположению лагеря. Но когда Ваня долго отсутствовал, мы, в сопровождении взрослых, рисковали приблизиться к запретной зоне, надеясь выяснить причину его отсутствия. Так продолжалось несколько месяцев.
Однажды, после долгого отсутствия, Ваня пришел понурый и сникший. Оказалось, что ему запретили выходить из казармы, в наказание за нарушение формы. Одним из таких нарушений было отсутствие на ушанке звезды. Он готов был поменять подаренную мне звездочку на что угодно. В те времена звезда на шапке была совершенно уникальным украшением, выделявшем владельца на общем фоне. Купить или достать ее было практически невозможно. Не смотря на долгие уговоры Вани поменять звезду на ножик, обещаний Парамона выстрогать коньки, я был непоколебим. Уговоры и убеждения со всех сторон были столь напористы, что навсегда запомнилось как тяжелый период, вытеснивший из памяти последующие контакты с Ваней. Совершенно не осталось в памяти, как он выкрутился из этой истории. Помнится, что мама беспрерывно что то ему ремонтировала, стирала, чистила, подшивала воротнички, а дед подшил ему валенки брезентом. Так продолжалось в течение всей долгой уральской зимы.
В один из теплых летних дней Ваня пришел прощаться. Он не говорил куда уезжает, но все уже знали, что на станции сформирован эшелон под загрузку. Реакция взрослых была для детей тяжелой и непонятной. У дома собрались женщины с округи, о чем-то спорили, плакали. Неоднократно повторялись возгласы: "14 лет!".
На следующий день у ворот военного городка собралась громадная толпа женщин, стариков и детей. Не смотря на теплый день большинство из них были в фуфайках, повязаны платками, а ноги обуты в обвязанные мешковиной лапти. Когда из ворот показалась колонна легко одетых, в гимнастерках и пилотках, невооруженных солдат, толпа загудела. Во главе колонны шли крепкие высокие загоревшие солдаты. Они пели походную песню.
Сохранились в памяти рвущиеся из толпы женские выкрики негодования: "Ишь холки понаедали за оградой!" Уже потом мама объяснила, что вечно голодные, истощенные жители, не могли равнодушно смотреть на сытых, по их понятиям, крепких мужиков.
Сопровождаемая злыми выкриками, колонна вытянулась змеей по направлению к железнодорожной ветке, где их ожидал эшелон. Замыкал колонну наш кроха - Ванюша с зеленой брезентовой сумкой на ремне, бьющей его по щиколоткам. За колонной местные возчики на телегах везли армейские пожитки.
Мы с Володькой пристроились к Ване и сопровождали до эшелона, так как видели, что Валя, мать Володи, сопровождала нас. Тогда то я впервые пожалел, что не подарил Ване звезду. Но было уже поздно. На его пилотке кто-то вышил звезду из красного лоскута. О том, что этот мальчонка шел не в поход, а на фронт, никто из детей не задумывался и, по детски, завидовали ему.
С возрастом пришло понимание, что его послали умирать. Все последующие горды, при упоминании о победоносной войне, этот последний марш четырнадцатилетнего мальчугана бередил грешную душу. Даже надежда на позднее покаяние в красноуфимской городской газете "Знак вопроса" (9.05.2004), не принесла облегчения.

Летом 1943 года вся семья переехала в центр Красноуфимска на улицу Ленина, поближе к единственной городской школе и к лечащим врачам. Окончательное решение о поступлении Иосифа в первый класс, зависело от их рекомендации. Дом, где поселилась наша многолюдная семья, находился в квартале от крутого обрывистого берега реки Уфа, на котором с 1736 года стояла крепость, защищавшая казаков от набегов башкир. Кроме наших двух семей, в доме жили две местные женщины с грудными детьми. В квартале от нас квартировали лечащий врач Кахановская с сыном Изей и семья известного киевского терапевта доктора Сливко. По вечерам, после рабочего дня, взрослые собирались на общей кухне и обсуждали военные и бытовые проблемы.

Вписаться в новую местную компанию ровесников оказалось непросто. Слишком разными и необычными были дети с соседних домов, которые с трудом уживались между собой, не смотря на то, что с рождения росли вместе. Среди них Иосиф и Берта впервые узнали, что они евреи. Выяснение у родителей и подробные их разъяснения ничего нового в детское сознание не привнесли. Но и для местных ребят факт их еврейства ничего не значил и не влиял на детские взаимоотношения. Заводилой во всех играх, подчас небезопасных, был самый старший, будущий третьеклассник, Валентин Шляпников. Он обучал малышню как безопасней карабкаться по обрывам над р. Уфой, как безболезненно пробираться в крапивнике и рвать жгучую траву, как вилкой накалывать сомиков, прячущихся под прибрежными камнями. Он мастерски справлялся с хитроумными узлами причаленных к берегу лодок и, когда никого поблизости не было, перевозил всю ораву на пологий левый берег. Там нарезали лозу для плетения корзин. Однажды, по его милости, дети оказались в самом центре военных действий, развернувшихся на маневрах, проходивших в зарослях на левом берегу реки. Столь тесные отношения стали причиной многочисленных волнений для родителей. Достаточно было одному заболеть, как болезнь перекидывалась на остальных. Все страдали авитаминозом, недоеданием, простудными заболеваниями и восприимчивостью к различным инфекциям. Берте запрещали уходить далеко от дома, а Иосиф весь день проводил на пустырях и на крутом склоне реки. Все игры сводились к войне красных и немцев, а к концу дня выискивали и обрывали крапиву, из которой родители готовили щи и салаты. Крапива, черемуха, рябина и лесные ягоды были главными поставщиками витаминов. Грибы, которые собирали в сопровождении взрослых, заменяли мясо. Вилкой ловили ершиков и сомиков, прятавшихся под прибрежными камнями. Осторожно подходили к камню, один резко приоткрывал камень, а второй, наиболее ловкий и быстрый, накалывал прятавшихся под камнем рыбок вилкой. Иосиф был главным поставщиком вилок, так как местные ими в быту не пользовались.
На всех детях лежала ответственность за своевременное отоваривание продовольственных карточек. Никто им, конечно же, карточек не доверял. Но взрослые не могли себе позволить часами выстаивать у продовольственных ларьков в ожидании прибытия продуктов. На Иосифе и Берте лежала ответственность за безотлучное ожидание в очереди у хлебного киоска.
Хлеб доставляли с левого берега раз в день специальной подводой в опломбированном ящике. Дорога от паромной переправы по пологому подъему приводила к обособлено стоящему наверху киоску. Иногда с хлебом завозили муку и крупы. Приходилось с утра занимать очередь и выстаивать в ней до прибытия перевозки. Это было главной задачей всей детской гоп-компании. Поэтому пустырь вокруг киоска всегда был заполнен детьми. От киоска до дома было примерно 3-4 квартала. Как только на левом берегу реки замечали знакомый фургон, все игры прекращались. Берта, сломя голову, бежала домой предупредить родителей. У них оставалось не более получаса, чтоб сменить детей. За это время хлебовозка, запряженная рябой темно-рыжей лошадью, успевала переправиться на левый берег и доехать до киоска. Разгружали хлеб кучер и очередники, которым хлеб отпускали без очереди. На распродажу, с учетом вырезки талона из карточки и его наклейки в отчетную тетрадь, уходило не более полутора часов. Кто не успевал отовариться, оставался без хлеба. Не смотря на то, что контингент покупателей был стабильным, не всем хватало хлеба. Поэтому взрослые, старались ограничивать себя, чтоб иметь резерв хлеба на следующий день.

По рекомендации врачей Иосиф пошел в первый класс в возрасте 8-ми лет. Последние летние месяцы 1944 года были заполнены заботами о подготовке к школе. Подшивали к зиме валенки. Купили подержанные ботинки с калошами. Мама сшила из зеленой ткани сумку, типа командирской. Парамон, который часто навещал нашу семью, выстрогал Иосифу и Володьке пеналы. Папа принес несколько карандашей. Но тетрадей и бумаги для них не было. Валерка Шляпников научил Иосифа воровать оберточную бумагу, из которой мама сшивала некоторое подобие тетрадей. В свободное время взрослые садились за стол и линеили их в косую линейку для первоклашек, в линейку и в клеточку - для Валентина. Эту работу приходилось выполнять по вечерам при свете керосиновых ламп. Женщины постоянно ворчали, что невозможно напастись керосином.
За пару недель до начала занятий в Красноуфимск прибыли 2 вагона с американской гуманитарной помощью. Их распределили по одной посылке на две семьи с детьми. Для жителей города это был праздник, который запомнился на всю жизнь и детям, и взрослым. Сосиски, паштеты из гусиной печенки, консервированная сельдь, халва, конфеты, фруктовые компоты, жевательная резинка. Казалось, что волшебный ящик вмещал в себя все самые вкусные товары мира, о которых жители огромной страны даже представить себе не могли. Это был общегородской детский праздник. Взрослые позволяли себе лишь дегустировать, оставляя все детям. Многие не могли позволить себе подобную роскошь и распродавали содержимое посылки. А спустя месяц на базаре начали появляться не распакованные посылки, припрятанные оборотистыми предпринимателями из местной администрации.

Занятия в школе были тяжелым испытанием для Иосифа. Неожиданно оказавшись в одиночестве среди незнакомых ребят, без своего бессменного хвостика Берты, он с трудом досиживал до перерыва, чтоб встретится с Валентином. Невнимательность и неспособность сосредоточиться требовали от родителей повышенного внимания при выполнении домашних заданий. Когда все в классе привыкли друг к другу, начались болезни. Затем ударили морозы и, несмотря на то, что в классе была печь, приходилось прятать руки в варежки. А затем стал вопрос об отъезде.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

После освобождения Киева в 1943 году началась подготовка к возвращению. Это была далеко не простая задача. Надо было представить документы, подтверждавшие проживание в городе до войны, получить подтверждение о наличии жилплощади для проживания, а при ее отсутствии заручиться гарантом, готовым поселить семью на своей площади и, наконец, необходимо было получить согласие какой-либо организации на трудоустройство. Для проведения такой объемной работы требовалось разыскать всех родных и знакомых и действовать совместно.
Розыск родных и друзей велся, с переменным успехом, со дня прибытия в Красноуфимск. Искали не только мы, но и нас. Через Леву Бердичевского и Розу Позину был разослан наш адрес всем знакомым. К концу 1943 года мы знали, что Сурка и Ютык Коганы, с детьми, их семьями и ставищанскими родственниками, живут в Бийске на Алтае. Шейндл, буквально накануне войны, вышла замуж за Леню Штейнберга, директора обувной фабрики в Николаеве и вся семья переехала туда. С фабрикой они эвакуировались в Бийск. Туда же приехали, умирающие с голоду, сестры Сурки с малолетними дочерьми. Все нашли приют в ее доме, и всех она спасла от голодной смерти, как когда то брата и Боруха.
В том же году Митя был ранен и в течение трех месяцев находился в госпитале под Москвой. Оттуда он осуществлял связь с боевыми друзьями и земляками, пытаясь узнать судьбу родителей, оставшихся в Белогородке. Каким то образом до него дошли слухи об уничтожении евреев и разграблении их собственности односельчанами. Оберегая сестер, с которыми регулярно поддерживал связь, он ограничивался обещаниями все разузнать, но не рискнул делиться непроверенными слухами.

К концу 1944 года были собраны все необходимые документы. Лева Бердичевский, который был комиссован после очередного ранения, уже находился в Киеве. Он договорился с еврейской семьей, купившей пол дома по соседству с ним, сдать или продать нам две комнаты. Марк с Ривой получили разрешение на вселение в комнату на улице Чкалова, где они когда-то проживали.
В феврале 1945 года Борис имел на руках приглашения на работу от кондитерской фабрики им. Карла Маркса, а Марк - от ЦК ВЛКСМ. Это позволило получить разрешение на выезд в Киев. Началась коллективная подготовка к отъезду. Для женщин это были дни, наполненные воспоминаниями о чудесном красавце городе, о возможности возвратится к привычному образу жизни. Мечтали о борще из настоящего буряка, об аромате разваренной фасоли. Беспокойство вызывала судьба Иосифа, который больше болел, чем учился и не успевал завершить учебу в первом классе. Все это требовало от взрослых усиленного внимания, регулярной работы с сыном и племянником, отрывало от срочной подготовке к отъезду.

В конце марта 1945 года семья прибыла в освобожденный Киев и поселилась недалеко от железнодорожного вокзала на улице Жилянской (Жадановского) в двух комнатах одноэтажного дома № 62, напротив молочного завода. Этот дом с огромным двором и садом, и отдельно стоящим флигелем, принадлежали местному "куркулю" Кравчуку. Он с женой и двумя взрослыми детьми, сыном Николаем и дочерью Женей, неплохо жили во время оккупации, расквартировав во второй половине дома и во флигеле немецких офицеров. Понимая, что НКВД припомнит ему этот грех, он за символические деньги продал половину дома возвратившейся с эвакуации семье Бориса Гельфанда. Семья состояла из четырех человек: Борис с матерью, жена и 16-летняя дочь Бетя. Напуганные слухами о злобном куркуле и о свирепствующей в районе банде Коноги, они договорились с Левой Бердическим сдать или продать нашей семье по символической цене две комнаты с отдельным входом.

Жизнь семьи входила в мирное русло. Прежде всего, предстояло определить сына в школу и продолжить прерванную учебу. Но в намеченные планы свои коррективы внесла скарлатина. Это инфекционное заболевание легко находило своих жертв среди ослабленных недоеданием и авитаминозом детей и быстро приобрела форму эпидемии. Единственным средством предотвратить распространение болезни была безоговорочная изоляция больных до полного выздоровления. Никакие уговоры и обязательства не принимались во внимание. Вместо школы, больной на 40 дней стал затворником инфекционного отделения больницы на Соломенке. Этот район была тогда окраиной города, застроенный одноэтажными частными домиками. Больница располагалась на вершине Соломенской горы и из окон палаты, расположенной на третьем этаже, открывалась панорама всего Железнодорожного района города от Базарной (Победы) площади до улицы Красноармейской по ширине, а по фронту - вплоть до здания университета. Это было единственное окно в мир для больных детей и с этой "трибуны" они наблюдали за всеми нюансами празднования городом дня Победы 9-го мая.

Читатель, который хорошо знаком со страшными картинами послевоенного Сталинграда, Берлина, Дрездена,

телевизионных картин Грозного и Цхинвали, по всей видимости, так же представляет себе и послевоенный Киев. Историки и писатели, упоминая Киев, часто используют термин "… город лежал в руинах". Этот термин в полной мере применим к примыкающей к Бессарабке стороне Крещатика, заминированного и взорванного нашим же командованием по команде из Харькова, после оккупации города фашистами. Были точечные разрушения неизвестного происхождения и в других районах города. Но это не помешало городу к концу лета 1945 года принять большую часть возвратившихся из эвакуации жителей. Перед развалинами стояли таблички с предупреждениями о возможных неразорвавшихся зарядах и о неустойчивости стен. Внутри работали саперы и пленные, разбиравшие завалы. Не будет натяжкой утверждать, что всю центральную часть города заселили, возвратившиеся с эвакуации евреи. Те, кто жил тут в период оккупации, зная советские порядки, предпочли спрятаться у родственников в пригородах и затаиться.

ИОСИФ

День Победы! С каким нетерпением все ожидали его. В 12-ти местной палате каждый из нас верил, что встретит этот день дома. Мне до выписки оставалось четыре дня, когда, задолго до темноты, небо над городом взорвалось дождем разноцветных ракет. А вечером и всю ночь прожектора, залпы многочисленных батарей и непрерываемая завеса ракет заменили солнечный свет.

Улица Жилянская (впоследствии Жадановского), на которой располагался наш дом, отделяла вышележащую часть города от речушки Лыбедь и товарной станции, с которой мы когда-то отправлялись в эвакуацию. Многочисленные склады товарной станции были забиты оружием и амуницией немцев, спешно покинувших город. Склады были закрыты и опломбированы. Спустя короткое время их содержимое перекочевало во дворы и создало специфическую атмосферу в округе. Банда Коноги вооружалась стрелковым оружием, мы же - самодельными пугачами, стволы которых представляли собой взрыватели мин натяжного действия.
Обилие капсюлей и патронов приводило к тому, что во время "военных" действий район оглашался невероятной стрельбой, отзывавшейся паникой у родителей и тревогой в районном отделении милиции. Не обошлось и без несчастных случаев. Были случаи использования и более опасного оружия, которое периодически срабатывало. Так, во время очередного баловства оружием, Жора Шлаен выстелил в своего брата Леню и тяжело ранил его в легкое. Спустя год Леня умер. В 1947 году взорвался запал гранаты в руке Миши Кабанца, готовившегося к школе и принявшего цилиндрическую с насечкой рукоятку гранаты за пенал. При попытке открыть "пенал" камнем, ему взрывом оторвало фаланги пальцев левой руки, выбило глаз и покрыло лицо черными пороховыми точками. Беспрерывные обыски, проводимые районной милицией, привели к тому, что все мы были у них на учете. Кроме оружия они искали соль, которую мы имели привычку накапливать в своих закромах. Дело в том, что соль была страшным дефицитом. А на молочный завод регулярно машинами завозили грубомолотую соль и сбрасывали на брезент у окна подвала, чтоб затем ссыпать ее в это окно. Все дети округи собирались вокруг соляной кучи и, пока одни отвлекали охранника, другие набивали солью карманы и матерчатые мешочки. Соль нужна была не только для дома, но и для получения мороженного. Практически ежедневно в Жилянский садик, где пленные немцы строили бассейн, приезжала с двухколесной тачкой продавщица мороженного. На тачке был закреплен бочонок со льдом, а в нем алюминиевый цилиндр с мороженным. Раз в неделю родители давали деньги на крошечную порцию, помещавшуюся между большим и указательным пальцем детской руки, которую продавщица готовила кустарным приспособлением. Между двух кружочков вафель по торцам помещалось две ложки лакомства.
Не смотря на то, что продукты в городе распределялись по карточкам, особых проблем с хлебом не было. Родители старались нас подкормить и никогда не отказывали в лишнем куске хлеба. Мы этим пользовались и за два кусочка хлеба и щепотку соли пленные немцы покупали нам мороженное.

Первое лето в Киеве оказалось для меня не простым. Все дети в округе с утра до вечера резвились, а меня постоянно заставляли наверстывать упущенное. Для поступления во второй класс необходимо было сдать экзамен за неоконченный первый. По всей видимости, родители сделали все возможное, чтоб 9-тилетний переросток не остался на второй год и пошел во второй класс, надеясь, что он догонит сверстников во время учебы. Вполне естественно, что отставание проявилось с первых дней учебы. У учительницы сложился в отношении меня стойкий стереотип отстающего, что отбило всякое желание бороться за высокие отметки. В самый ответственный период, когда желание и стремление запомнить изучаемый материал тренирует и формирует механизм детской памяти, я не утруждал себя этой работой. Впоследствии это безразличие привело к нарушению механизма памяти и к неуспеваемости по ряду гуманитарных, не поддающихся логическому осмыслению, предметов. Это же, по видимому, способствовало раннему и интенсивному развитию механизма логического мышления, построению логических моделей и связей, компенсирующих дефицит памяти.

В 1980 году директор киевского НИИ нефтяной промышленности созвал у себя в кабинете Малый Ученый Совет из руководителей подразделений. Он представил нового начальника АХО (административно-хозяйственный отдел) Климентьева Г.А. Я был потрясен, узнав в нем своего первого учителя истории, инвалида войны, шкандыбавшего на протезе. После представления я подошел к нему, чтоб лично представиться и напомнить о годах тридцатилетней давности. Оказалось, что он узнал меня сразу, как только вошел в кабинет. На проявленное мной удивление он ответил: "Мог ли я забыть единственного в моей практике ученика, не помнившего ни одной исторической даты, кроме 1812-го года (война с Наполеоном) и 1917 года?"

Вплоть до 1955 года в стране действовала раздельная система обучения для мальчиков и девочек. Поэтому в нашем районе было две школы: 136-я для мальчиков и 44-я для девочек. Вполне естественно, что это предопределяло и внешкольную среду общения. У ребят была своя компания, а девочки создавали свое товарищество.
Учащиеся этих двух школ были жителями прилегавших кварталов в границах между улицами Льва Толстого, Владимирской и речкой Лыбидь. В подавляющем большинстве, они были евреями. Впрочем, этой стороне вопроса мы не придавали тогда особого внимания.

Как уже упоминалось ранее, наш огромный двор был занят под сад Кравчука. Но такой же соседний двор дома №64 был совершенно свободен. В нем жила семья украинских интеллигентов-проектировщиков Кабанец, старший сын которых Александр учился в нашем классе. Площадка этого двора была своеобразным стадионом. В следующем трехэтажном доме жили также друзья и одноклассники Маркус (Марк) Лернер и Толя Дорофеев, и мой двоюродный брат, дошкольник Саша Бердичевский. Целыми днями мы пропадали во дворе Кабанцов гоняя тряпочный мяч и изобретая различные игры. К нашим трем домам стекались одноклассники и ровесники с параллельных классов, окрестив этот двор "селом", а нас "селянами".

РОЗА

На втором этаже молочного завода разместился клуб-кинотеатр, где регулярно демонстрировались трофейные фильмы. Иногда киносеансу предшествовали концерты или лекции. Этот клуб был местом, объединявшим всех жителей района. На улице Мариинской, между улицами Л. Толстого и Коминтерна, был большой кинотеатр им. Шевченко, в фойе которого была оборудована сцена и регулярно, перед каждым киносеансом, выступал оркестр и певица. Но жители района предпочитали собираться в "своем" клубе. Тут местные киноманы имели возможность обсудить прелести неизвестного ранее кинематографа, а также поделиться общими заботами и интересами. Впоследствии, воспоминания об этом нелегком периоде, вызывали теплые, приятные чувства, несопоставимые с последующими более комфортными условиями жизни в многоквартирных домах, где, не смотря на скученность, все живут разрозненно у своих телевизоров и не знакомы друг с другом.
Женщин объединяли проблемы детей, обучавшиеся в одной школе и в одном классе. При том, что было очень много неполных семей, неухоженных детей не было. Можно было смело уходить из дому, будучи уверенным, что ребенок не останется голодным в случае неожиданной задержки родителей.
Мать Марика Лернера, Клара, вдова солдата, жгучая брюнетка, красавица цыганского типа, благосклонности которой безрезультатно добивался маршал СССР Москаленко, неоднократно посещала нас по вечерам. В небольшом, но чистеньком зеленом дворике, собирались многие, жившие по соседству семьи: двоюродный брат Бориса, Лева Бердичевский, с матерью Рахиль и женой Кларой, отставной подполковник Адик Дорофеев с женой-еврейкой Аделей и ее матерью Бусей. Их сын Анатолий учился в одном классе с нашим сыном. Наша землячка из Славуты, Этя Самородницкая, вдова и мать одноклассника Фимы, и другие соседи из ближайших домов.

Война завершилась, и постепенно начали возвращаться довоенные друзья. На Предславинскую возвратилась семья Иды и Моти Фельдман. После тяжелого ранения в ногу, Мотя уже никогда не расставался с палкой, отчего казался еще ниже, в сравнении с высокой и дородной Идой. Приехал погостить брат Бориса и Левы, капитан Юзик Бердичевский, служивший в Ковеле, где свирепствовали бендеровские банды. Он приехал с молодой женой Перл (Поля) Гиверт, чтоб познакомить ее со своей сестрой Идой и с нами. Его рассказы о зверствах банд ОУН потрясали воображение. Познакомиться и послушать его рассказы собирались все родственники и знакомые. Подобные встречи и беседы были тогда вполне нормальным явлением, компенсировавшим острый дефицит правдивой информации. Дети сходились, чтоб подержать в руках и поиграть с настоящим пистолетом.

Мы с нетерпением ждали возвращение Мити, но он как в воду канул. Последнее письмо от него пришло в конце июня. В нем он делился надеждой на скорую демобилизацию и встречу. Но с тех пор от него не было ни единой весточки. Тревоги мы не испытывали, так как война завершилась. Предполагали, что он в пути домой, но возможно задерживается, чтоб заехать Белогородку.

В конце лета власти приняли решение провести на площади Калинина, публичную казнь десяти высших офицеров, штаба гауляйтера Украины Эриха Коха. Известие об этом кое у кого вызывало непонимание и брезгливость. Но подавляющее большинство жителей города, измученные войной и потерей родных и близких, не сомневались в справедливости подобного "представления". Царящую в городе атмосферу, хорошо иллюстрирует поведение населения в день публичной казни. Никого не заставляли на ней присутствовать. Но разрушенный Крещатик и примыкающие к нему улицы были забиты желающими присутствовать при акте справедливого возмездия. Дети с утра убежали из дому, чтоб занять места на стенах окружающих площадь развалин. Борис уговаривал сына не ходить на казнь, собирал его друзей и предупреждал об опасности обвала неукрепленных стен. Но все было бесполезно. Стены окружавших площадь развалин были заполнены детьми задолго до начала казни.
Лобное место размещалось посреди площади Калинина, где сегодня находится фонтан. Фашистов привезли на пяти студебеккерах с опущенными бортами. На кузове каждой машины находились по 2 немецких офицера в форме, но без регалий и знаков различия, и вооруженная охрана. Машины въехали в пять П-образных пролетов, в каждом из которых были две петли. Зачитали по громкоговорителю приговор военного трибунала, после чего надели петли на шеи бывших завоевателей и машины уехали. Взрыв одобрения и радости захлестнул площадь.
Далеко не все, заполнившие прилегающие к площади улицы, могли видеть происходящее. Иосиф с друзьями сидел на стене дома, на месте которого впоследствии был поставлен памятник Ленину. По их рассказам, как только машины отъехали, несколько ребят проскользнули под лошадьми, оцепивших место казни всадников. Подбежали к повешенным и раскачали одного из них. Веревка оборвалась. Взрыв толпы был страшен. Охране пришлось защищать мальцов от разъяренной толпы. Успокоились только после того, как покойник был водворен на свое место. Трупы висели несколько дней под усиленной охраной.
Ни во время казни, ни впоследствии, не обсуждался факт многочисленных пострадавших в давке и на развалинах зрителей, не получивших своевременно медицинскую помощь
. Сам факт публичной казни и происходивших на ней событий, не поддается комментарию с позиций сегодняшнего дня. Его можно попытаться понять и объяснить, но не более того.

Многие из наших общих друзей не понимали и не принимали в эти дни позицию Бориса. Непринятие и критическое отношение к советской власти он впитал с детства, проникшись к ней злобой за созданный в Одессе голод, разрушивший его семью и погубивший мать. Это чувство он пронес через всю свою жизнь, искал и находил ему подтверждение даже в том минимуме литературы, которая была доступна. Он лучше других понимал ту опасность, которая подстерегала на каждом шагу и скептиков и оптимистов. Был скрытен, старался не выдвигаться и не проявлять своих чувств. Никогда не поддавался на провокации. Попытка остановить сына от участия в очередном постыдном спектакле и неуклюжие доводы постыдности публичных демонстраций жестокости, стали одним из немногих внешних проявлений его настроений. Но окружающие его не одобряли. Даже внутри своей семьи, родственников и ближайших друзей он не находил единомышленников. Но видимо, при всем несогласии, они выделяли мужа на общем фоне.
Наша семья никогда не была религиозной, хотя Борис учился в хедере и даже мог читать на древнееврейском. К нам сходились евреи с округи и даже их знакомые из более дальних районов, чтоб поговорить с ним, обсудить последние новости и посоветоваться. Приходили бедные евреи за помощью и некие сионистские посланники, собиравшие деньги в фонд Палестины. Особую группу среди посетителей представляли евреи из присоединенных районов Польши и Румынии. По дороге на Запад они останавливались у нас и до поздней ночи рассказывали о своих злоключениях, обсуждали текущие события и общееврейские проблемы. Среди них были и так называемые узники Сиона, которых освободили и разрешили возвратиться домой. Трудно поверить, что эта еврейская активность была незамечена украинскими соседями. Но в подобных условиях жили и другие еврейские семьи, а властям было не до них. А что касается нашего единственного свидетеля Кравчука, он был на столько замазан сотрудничеством с немцами, что боялся выглянуть за забор.

Известие о войне с Японией объяснило длительное отсутствие связи с Митей. Эта быстрая победоносная война, длившаяся 2 недели, как оказалось впоследствии, была невероятно жестокой и кровопролитной и стоила жизни, по разным данным, от 8,5 до 20 тыс. наших солдат. Но мы ничего об этом не знали и после подписания акта о капитуляции 2-го сентября с нетерпением ожидали возвращения брата.

Зимой 1946 года в пустующий флигель Кравчука въехала еще одна еврейская семья Мойсей и Фаня Копыт, а через пол года к ним приехал сын Лева, демобилизованный флотский курсант. Высокий стройный парень был ровесником нашей соседки Бети. Спустя несколько месяцев возвратился Митя, который был не намного старше их, и стал членом новой возрастной компании.
Митя привез ответ Белогородского районного совета на его запрос о судьбе родителей. В письме сообщалось, что все евреи местечка Белогородка были в 1941 году вывезены в Изяслав и впоследствии расстреляны. Оговаривалось, что некоторым удалось бежать к партизанам. Все последующие попытки детальней выяснить судьбу родителей ни к чему не привели. Сведения о партизанах были строго засекречены, но после длительных уговоров участника двух воин, удалось получить письмо, что в партизанских списках супруги Зейфмахер не значатся.

В августе того же года у Бориса и Розы родился сын. По сложившейся еврейской традиции, новорожденный был наречен именем его погибшего деда Арона.

ИОСИФ

Начало нового учебного года не было чем-то особым, обещавшим новые встречи и знакомства. Все мы были в одном классе и учеба просто временно сместила в школу центр общения. Но для родителей этот период принес много забот, так как нашим товарищам, потерявших отцов, требовалась материальная помощь. Родительский комитет взвалил на свои плечи заботу о сиротах. Перешивали одежду, приобретали и чинили обувь для сирот, школьный завтрак готовился на двоих. Учебники школа выдавала из расчета на 2-3 человек. Каждый новый учебный год начинался с составления списка необходимой помощи. Мы знали, что Эхиль (Илья) Губенко быстро снашивает обувь и наши родители постоянно следили за ним и предупреждали нас заставлять его менять обувь на старую, когда он приходил играть в футбол. Юра Шехец, потерявший во время войны левую ногу, ходил с одним костылем и гордился, что носил по очереди оба ботинка. Невероятно активный непоседа и заводила, он был лучшим футбольным нападающим. Взрослые хватались за голову, наблюдая какие фортели он вытворяет на своем костыле. Первым взлетает на второй этаж после звонка на урок, и первым же съезжает по лестничным перилам вниз, чтоб выскочить на школьный двор во время перемены. Когда во время игры ломался очередной костыль, кто-то из нас сломя голову мчался к нему домой, чтоб принести новый. Сломанный я нес домой, чтоб папа его починил, если это возможно.
В начальных классах мы особо не разбирались, кто еврей, а кто нет. Нас это просто не интересовало. Так как 75-85% класса были евреями, ни о каком проявлении антисемитизма не могло быть и речи. Да и как можно было определить национальность по фамилии, если Губенко, Малина, Дорофеев, Орловский, Сорока были евреями.

Спустя 40 лет после окончания школы я встретил бывшего одноклассника, инженера-конструктора Ленида Медведенко и узнав, что у него проблемы с работой, предложил перейти ко мне в лабораторию. Получив согласие директора на прием нового сотрудника, я захватил в отделе кадров анкету и принес ее для заполнения школьному товарищу. Каково же было мое удивление, когда в пятом пункте прочел "еврей". За 9 лет учебы мне в голову не приходило поинтересоваться его национальностью. Но за истекшие десятилетия обстановка в стране принципиально изменилась и антисемитизм стал государственной политикой. Было понятно, что метаморфоза с пятым пунктом, не смотря на полученное согласие директора, приведет администрацию к стремлению затянуть и спустить на тормозах его прием на работу. Поэтому принес новую анкету и уговорил Леню написать в пятом пункте "украинец". Всю ответственность брал на себя, так как знал, что спустя некоторое время никто не посмеет его уволить. (Так уж случилось, что о своей судьбе у меня не было основания волноваться.). Новую анкету принес к директору и тут же получил его резолюцию о приеме не работу. Но Леня так и не вышел на работу, объяснив свое решение испугом отца и тестя оказаться замешанными в обмане и опасавшихся за свое членство в партии.

Не смотря на то, что национальные отношения в тот период никого из нас не волновали, сегодня мне абсолютно ясно, что именно в те годы и началось формирование нашего еврейского самосознания. Мы варились в своей среде, наши родители были друг на друга похожи и жили одними интересами. Общались с такими же компаниями из других школ. Все мы были бесталанными середнячками. Кто-то успевал по литературе, языкам, истории, биологии, другие - в математике, физике. Самым талантливым в нашей компании был Юра Шехец. Он был воплощением контраста: двойки по языкам и по поведению и только (!) пятерки по математике. Впоследствии он оказался великолепным гитаристом и певцом, не поступившим в Гнесинку из-за категорического отказа заменить костыль на протез.

БОРИС

Война позади. Мы снова в Киеве, в своей квартире. Митя добился возвращения нашей комнаты на Предславинской и живет в ней. Все работают. Не голодаем. Вокруг друзья. Много друзей. Думал ли я, что у меня будут двое детей, дом, хорошая работа и столько близких и дорогих родственников и друзей. Живи и радуйся.
Но что-то грызет душу и не дает жить спокойно. Марк и Рива считают, что я просто не умею получать удовольствие от жизни.
Ни я, ни мои друзья, никогда не были правоверными евреями. Жил как все и, до последнего времени, не испытывал неудобств от своего еврейства. Разбередили душу галицийские и буковинские евреи, путь которых к родным местам

пролегал через Киев. Работая в железнодорожном общепите, мне часто приходилось с ними сталкивался в залах ожидания вокзала, где они дожидались львовского поезда. Поезда ходили нерегулярно, билетов не хватало и иногда приходилось проводить в ожидании не одну ночь. Некоторым я помог приобрести билет, нашел помещение, где они могли дожидаться поезда. Молва об этом быстро распространилась по железной дороге и ко мне ежедневно начали приходить за помощью измученные дорогой евреи-возвращенцы. С билетами проблем не было, так как кассиры всегда рады были подработать. Хуже было с ночевкой. У себя, в двух маленьких комнатках, я не мог никого поселить. Но у Гельфандов, после смерти Бориса и его старой матери, освободилась одна комната. Клара и Бетя с удовольствием сдавали ее квартирантам. Некоторые вдовы из соседних домов также предложили свои квартиры под сдачу, предпочитая ютиться в укромных уголках ради заработка.
По вечерам в нашем уютном дворике собиралась друзья, а измученные долгой дорогой евреи делились своими воспоминаниями, тревогами и планами. Эти, несоветские евреи, воспитанные в совершенно других условиях, смотрели на все происходящее как бы со стороны. Они улавливали все те антисемитские проявления, которые большинство из нас не замечали. Сначала я относился к этому скептически, но постепенно научился смотреть на мир их глазами.
В отличие от нас, все они соблюдали еврейские традиции. Потребность встречать шабес в синагоге приводила к просьбам отвести их в тайный молельный дом. Ближайший такой дом был на Соломенской улице. Для НКВД он уже давно был не тайным. У входа в дом постоянно дежурили евреи-сексоты, которые знали всех постоянных посетителей и сразу брали на учет каждого нового человека. Кроме того, было опасно возвращаться пешком по жлобским антисемитским районам, рискуя напороться на нож или быть ограбленными.
Мой двоюродный брат Юзик, перебравшийся после демобилизации из Ковеля в Киев с женой и маленьким сыном, горел желанием присутствовать на этих вечерних посиделках. Его жена Поля жаловалась, что под впечатлением услышанного он, подчас, не мог заснуть. Ида и Мотя, жившие с ним по соседству, обеспокоенные его бессонницей, отказывались составлять ему компанию на наши вечерние посиделки.
Власти делали все возможное, чтоб не восстанавливать издание еврейских газет и журналов. Киевский еврейский театр ГОСЕТ был переведен в Черновцы и там вскоре был расформирован. Несколько оставшихся без работы актеров этого театра некоторое время жили у Юзика, пытаясь найти хоть какую-нибудь работу в Киеве.
В этих тепличных условиях буйно расцветал и бытовой антисемитизм. Киев менял лицо. В тяжелейшие и опасные довоенные годы под угрозой были жизнь и свобода номенклатуры, в первую очередь, а затем и рядовых горожан. Как правило, это относилось к наивным и неосторожным. Но связь происходящего с этническим происхождением тогда не афишировалась.
Сейчас все происходило с точностью наоборот. Осуществлялось беспрерывное давление на все стороны еврейской жизни и подчеркивалась связь с сионистами-предателями. Смерть Соломона Михоэлса, разгон и арест Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), а затем и дело врачей, подтвердили, что все это планомерная общесоюзная антисемитская кампания, последствия которой непредсказуемы.
К сожалению, предсказания галицийских и бессарабских евреев подтверждались и для беспокойства были все основания. Как вести себя в этих условиях? Как сберечь детей и всех дорогих мне людей, которые предпочитают не замечать очевидного.
Апогеем психологической напряжения стало самоубийство Липы Шварца. Этот рафинированный еврейский интеллигент из Стрыя в течении полутора лет жил на квартире у Гельфандов. В наших вечерних беседах он часто обращался к трагедии его большой семьи. Родители его погибли в Холокосте, а жена и дочь в эвакуации. Оставшись один, он ехал на запад, просто потому, что не мог оставаться в Чимкенте, куда его загнала власть. Оказавшись в Киеве, он устроился на работу в каком то еврейском издательстве. Несколько раз посетил Стрый, пытаясь найти пути переехать в Палестину. После ареста главного редактора и закрытия издательства он пришел домой и повесился.
Все предвещало приближение еще более тяжелых времен.

ИОСИФ

Насколько сложна и голодна была жизнь в первые годы после войны, я могу сегодня судить лишь косвенно. Помню, что, у кого бы из друзей мы не находились, его родители, каждый по своему, пытались нас подкормить. Приносимые в школу завтраки никогда не поедались в одиночку. Но чувство голода в памяти не сохранилось. Не сохранилось в памяти и воспоминаний от полученной новой игрушки или обновки. Их просто не было. В играх мы использовали самоделки, а обновки изготовлялись родителями, перешивавшими одежду взрослых. Играли в футбол тряпочным мячом. Нашли как-то на товарной станции останки кирзового мяча. По очереди медленно и настырно зашивали покрышку, затем клеили камеру. Надуть такой мяч было задачей не из простых, так как насоса не было. Дули до звона в ушах. Обращались к взрослым за помощью. В результате получался скособоченный мяч, который отскакивал в неожиданном направлении. Часто приходилось возвращаться домой в обуви с подвязанной веревкой подошвой. Первый удар материнского гнева принимали на себя друзья, чтоб остудить ее приступ отчаяния. Лишь после этого заявлялся домой виновник.

       Толик Дорофеев, Саша Кабанец, Иосиф, Марк Лернер, Беня Берман и его сосед Феликс.

Мы постоянно что-то мастерили из дерева, кирпича и листов жести. Ни о каких покупных играх не могло быть и речи. Сами вырезали городки, биты для лапты, крокетные молотки и шары, шашки и даже шахматы. Но самой любимой игрой была "майка". Из рваного тулупа (лучше козьего) вырезался небольшой кусочек кожи с длинной шерстью. К коже пришивался, как пуговица, кусочек свинца. Подброшенная вверх, майка, как волан, всегда падала свинцом вниз. Нужно было внутренней стороной ступни нанести очередной аккуратный удар, с тем, чтоб она подлетела вертикально вверх и вновь опустилась на ботинок для следующего удара, не давая упасть на землю. Виртуозам удавалось до 200 раз "набивать" майку. Обычно эти соревнования прерывались из-за болей в паху и мельтешения в глазах.

Время в детском возрасте тянется на удивление медленно. Казалось, что мы никогда не вырвемся с детского возраста и все будут навязывать нам свою волю. Так как "село" (так весь класс называл место нашего обитания) располагалась рядом с домом, мне постоянно поручали следить за младшим братом. Приходилось все время отвлекаться, искать, когда он исчезал с поля зрения, пристраивать под надзор бабулек, выгуливающих своих внуков. Мать Левы Бердичевского Рахиля была самым подходящим объектом для этого, так как постоянно возилась с младшим внуком Гришей, нашим двоюродным братом. Когда родители узнавали об этих моих проделках, разыгрывались скандалы, поучения и последние предупреждения.

В подвале дома, где жил Илья (Эхиль) Губенко, в переулке Гайдара возле Жилянского садика, буквально напротив нашего дома, был притон, организованный Коногой. Там регулярно собирались члены его шайки и наши соседские девушки, которых взрослые величали не иначе, как проститутками. Однажды милиция оцепила дом и выловила всех. Мы с Мариком Лернером стояли около калитки нашего дома и наблюдали. Два конных милиционера вели Коногу, закрепив его руки к седлам двух коней. Когда он начинал вырываться, они сводили лошадей и сдавливали его. Опасаясь, что его раздавят, мы начали кричать Коноге, чтоб он не вырывался. Тут же получили затрещину от стоящего позади отца. А затем подошел участковый и сообщил отцу, что все наше "село" находится под пристальным надзором районного отделения милиции. Для всех нас это было полной неожиданностью, так как никаких грехов за нами не было. А спустя пару лет уже точно знали, что каждый из нас находится под наблюдением. Об этом сообщил Анатолий Штрайхер, наш преподаватель Конституции (был и такой предмет), который стал отчимом Марка. Его дочь Ида была первой девочкой, пробудившей во мне первое детское влечение. Она училась в женской школе №44 и стала тем звеном, которое объединило наших селян с такой же группой девочек, когда все мы достигли подросткового возраста.
Центр интересов "селян", по мере взросления смещался в интеллектуальную сторону. Особое место в нашей жизни занимали книги. Читали запоем все подряд. Перебирать не приходилось, так как книжный голод утолить было нечем. Даже такие "перлы", как "Далеко от Москвы" Ажаева, и романы Семена Бабаевского, не залеживались. Читали в классе на уроках, во время еды, получая подзатыльники от учителей и родителей, читали в постели, под одеялом, если родители засиживались или забывали выключить свет. А когда появлялись книги Беляева, Фенимора Купера или Жуль Верна, разыгрывалась "карусель". Книгу разрывали на части по 20 -30 листов и пускали по кругу. Горе тому, кто не успевал вовремя прочесть свою часть. Обычай создавать "карусель" при поступлении интересной книги сохранялся до седьмого класса, хотя к этому времени уже появились районные библиотеки. В нашей "карусели" принимали участие и девочки из соседней школы. Вместе мы посещали спектакли, концерты. Были завсегдатаями оперного театра, где папа Бориса Малины был одним из ведущих басовых хористов. За нашей соседкой Бетей Гельфанд ухаживал один из ведущих актеров театра оперетты Горелик. Так для нас открылись двери и этого театра. Девочки пристрастили нас к поэзии. Наслаждаясь чудесными стихами, я обратил внимание, что не могу их запомнить. Ни стихов, ни песен. Единственное стихотворение, которое я запомнил с первого прочтения, было несколько строк из поэмы В. Хлебникова "Евгений Онегин в Ленинграде", проиллюстрированные А.Ждановым в его знаменитом погромном докладе о журналах "Звезда" и "Ленинград":


В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный, милый человек.
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.

Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило.
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали - "Идиот!"

Тут, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор.
Залез в карман,... но кто-то спер
Уже давно его перчатки....

Как это произошло, объяснить себе не мог, но понял, что определенные аналогии и логические связи позволяют преодолеть невидимую преграду к ячейкам памяти.

ОДЕССА

Борис жил мечтой посетить Одессу, где прошли самые трагические годы его жизни, и попытаться найти могилу матери. Но так уж сложилась его жизнь, что всегда что-то мешало. Работа и семья не оставляли ни для чего времени. Работа и постоянный дефицит времени, не оставляли времени ни для отпусков, ни для лечения на курортах.

Современный человек склонен характеризовать постоянный дефицит времени, как неумение работать. Но нельзя забывать, что бухгалтерия, по объему работ, совершенно не изменилась за истекшие несколько десятилетий. Разве что, превратилась в алгоритм, вычислительная часть которого поручена ЭВМ. А в конце сороковых годов не было даже примитивных арифмометров, которые появились лишь в середине 50-ых годов. Все вычисления велись на бухгалтерских счетах с костяшками. Быстрота, с которой Борис перебирал костяшки, поражала всех. За ним не успевали угнаться инженеры с логарифмическими линейками. Ошибки при этом были неизбежны. А любое несоответствие дебита и кредита было чревато уголовным преследованием. Бесконечные ежемесячные бухгалтерские балнсы и ревизии не оставляли времени на отдых.

Приглашение на свадьбу приемного сына Цили всколыхнуло детские воспоминания Бориса и подтолкнуло реализовать давнюю мечту посвятить старшего сына в закоулки семейной истории.

Для Иосифа эта поездка стала, в буквальном смысле, открытием нового мира. Во-первых, встреча с морем; во-вторых, - история, в которую посвятил его отец в поезде. О себе он не рассказывал. Речь шла об Одессе, которую он беззаветно любил, и о тяжелых испытаниях, выпавших на хрупкие плечи его тети Цили Бердичевской и ее детей.
Циля была младшей дочерью Янкеля, отца 9-рых детей. До революции дожили пятеро. А после смерти Баси, матери Бориса, остались братья Израиль и Шай, которые жили в Киеве, сестра Бруха, с мужем Мойсеем Пелтиным и двумя детьми, и Циля.
В 1932 году Бруха умерла, оставив мужа с двумя детьми: 12-летним Израилем и семилетней Бетей. Циля заменила им мать, став женой Мойсея. В 1937 году у них родилась дочь Броня.
Война внесла свои коррективы в судьбу семьи. Сын Израиль с 1939 года служил в армии. Цилю с маленькой Броней Мойсей отправил в эвакуацию, планируя выехать следом с 16-летней дочерью Бетей. Но наступление немцев и румын было столь стремительным, что транспортные артерии оказались перерезанными.
Оказавшись в ловушке, им предстояло разделить судьбу одесских евреев, которых начали расстреливать с первых же дней оккупации (4 тысячи). На 6-й день, 22-го октября, была взорвана румынская комендатура, заложенной ранее взрывчаткой. Были уничтожены 66 румын и немцев. В ответ, в течение следующих трех дней, расстреляли 35 тысяч евреев. Остальных заключили в лагеря Трансистрии. Мойсей с Бетей оказались в числе тех 50 тысяч евреев, которые с 21 по 31 декабря были интернированы в лагерь Богдановка. Судьба их была предрешена. Мойсей понимал, что надо спасать дочь. Случай представился, когда местные жители уговаривали охранника передать продукты и одежду своим бывшим соседям. Приблизившись к охраннику, якобы за разрешением получить передачу, он вытолкнул дочь за его спину.
Так Бетя оказалась в русской семье, переименовавшей ее в Ольгу и выдававшей за свою родственницу. Это имя закрепилось за ней до конца жизни.
Жизнь Цили в эвакуации сводилась к бесконечным попыткам спасти тяжело заболевшую дочь. Но в зиму с 1942 на 1943 год ослабленная болезнями и недоеданием девочка умерла. Убитая горем мать жила надеждой возвратиться в Одессу и разыскать мужа и Бетю. Как только в августе 1944 года сообщили об освобождении Одессы, она, не дожидаясь разрешения на реэвакуацию, без денег и вещей на попутных поездах прибыла в родной город.
Пережившая оккупацию, Оля рассказала приемной матери печальную правду о муже. Вместе они поселились на улице Чкалова, а в 1946 году к ним присоединился демобилизовавшийся из армии Израиль. Спустя год Оля вышла замуж за демобилизовавшегося Мойсея Абраменко и переехала к мужу, а в 1949 году у них родилась дочь Галя.
Борис и Иосиф приехали в Одессу на свадьбу Израиля и Фени, дочери биндюжника с Молдаванки. Встреча была на столько эмоциональной и радостно-горькой, что память сохранила ее на долгие годы. Борис и Циля не могли расстаться и вмести уехали вечером на ее квартиру, а Иосиф поселился в семье Оли. Весь следующий день они гуляли по удивительному приморскому городу, а вечером всем семейством поздравляли молодоженов и гуляли на свадьбе.
Еврейская свадьба на Молдаванке. Это событие, достойное описание которой может сделать только талантливый литератор-одессит. Совершенно не важно, как был накрыт стол, что пили и ели Встреча и проводы гостей и случайных прохожих, общение за бесконечно длинным столом, разделившим двор, и залихватские одесские мелодии, песни и пляски. Борис предупредил сына, чтоб не тушевался и не терялся, пытаясь разобраться в одесском лексиконе, в чередовании производных с русско-украинского наречия и звучного сочного мата. Прямо напротив них сидела семья актеров театра оперетты, чьи голоса перекрывали непрерывный гул и громкую музыку. От сальных анекдотов Женечки, как звал ее муж, Иосиф, не привыкший при отце выходить за рамки дозволенного, заливался краской. А Женечку это раззадоривало и толкало на новые проказы. Эта задорная разухабистая свадьба венчала столь необычное и незабываемое пребывание в Одессе.

ИОСИФ

Коллектив, объединенный "селом", разрастался из года в год. Он превратился в своеобразный клуб, в котором многие предпочитали проводить и свободное время, и готовиться к контрольным и экзаменам. Способствовал этому мистический случай, произошедший на экзамене по ботанике в 6-ом классе. Подготовка к экзаменам велась по экзаменационным билетам, которые традиционно размножались на папиросной бумаге. Накануне экзамена было принято отдыхать. Но, прежде чем отложить учебники, делалась последняя проверка. Разрезали билеты и предлагали каждому вытянуть свой билет и ответить на него, а присутствующие слушали, уточняли и дополняли ответ. Так произошло и на этот раз. В проверке принимали участие 8 человек. Ответив и уточнив каждый ответ, мы отключились от предстоящего экзамена и пошли в город отдыхать и развлекаться.
На следующее утро первым из нас зашел на экзамен Толик Дорофеев. За ним, по алфавиту, следовал Саша (Соломон) Зальцман. Выйдя с экзамена, Толик радостно раскрыл пятерню и тут же признался, что вытянул тот же билет, на который вчера отвечал. То же самое произошло с Зальцманом. Нашей зависти не было предела. Когда вышел с тем же результатом Мак Лернер, пятеро оставшихся представляли собой сжатую пружину ожидания. Я был в списке последним и понимал, что на мне эта везуха должна оборваться. Но судьба, на этот раз, была благосклонна и ко мне. Произошло то, что на языке математической статистики выходит за пределы реального. С этого момента наше "село" превратилось буквально в место паломничества.
Лишь спустя много лет, будучи студентом, я смог оценить, сколь мизерна была вероятность подобного совпадения (10 -12 ).

Моим лучшим и самым близким другом был Марк Лернер. Нас объединяла и дружба родителей, учеба и совместное время провождение. Он был мягким по натуре, мог высказать свое мнение, но никогда не втягивался в споры. Эта черта привлекала к нему многих селян. Одним из них был Борис Малина, мой вечный оппонент и добрый гений. Когда наша тройка собиралась вместе, обязательно разгорался спор, неважно по какому вопросу. То ли по значению того или иного слова, о котором ни он, ни я не имели представления, о сущности и значении денег, о творчестве Левитана и др.
Удивительно, но никогда наши споры не касались еврейской тематики. Это тот самый фактор, который лишний раз подтверждает отсутствие этой проблемы в нашей небольшой еврейской общине. И Борис и я вкладывали в эти споры весь свой логический аппарат, пытаясь самостоятельно докопаться до истины, которой великие ученые и философы посвящали всю свою жизнь. Марк никогда не втягивался в наши споры. Если спор возникал у кого то дома или за обедом, родители просто выгоняли нас на улицу. После каждого такого спора я часами просиживал в библиотеке, пытаясь докопаться до истины. Прочел "Капитал" Маркса, многие труды Белинского, Стасова, комментарии к трудам философов, Библию и антирелигиозные литературу. К седьмому классу я уже без труда ориентировался в библиотечном систематическом каталоге и мог найти все, что касается интересующего меня вопроса. Исчезли проблемы со многими гуманитарными предметами, с которыми мои одноклассники легко справлялись автоматически заучивая. Мои сочинения по русской и украинской литературе всегда были на самом высшем уровне, так как я их просто компилировал с юбилейных статей в газетах и журналах. Высокие баллы по сочинениям компенсировали посредственные оценки при устных ответах.

         Год 1951. После окончания 7-го класса 136 школы г.Киев.
1-й ряд: Семен Лейбенгруп, Саша Бенюхин, Леня Финагин, Леня Медведенко, ?, ?, Борис Малина,
Марк Лернер, Андреев, ?.
2-й ряд: Орловский, Семко, Леня Миньковский, Додик Городецкий, Саша Кабанец, Ольга Власовна,
Семен Кац, ?.
3-й ряд: ?, Юра Шехец, Яша Хинчин, Саша Белоцерковский, Илья Губенко, Семен Кернес, Фима
Самородницкий, И.Хейфец, Л.Смык.
4-й ряд: Витя Кирьяков, Саша Зальцман, Игорь Грабарь, Илья Тамаркин.

Как уже отмечалось выше, каких то заметных проблем с еврейской идентификацией мы не испытывали. Но воспитываемая в семье осторожность и общая напряженность не могла пройти нас стороной и осаждалась на подсознательном уровне. Первый, сохранившийся в памяти, всплеск антисемитских настроений произошел в период "дела врачей". Отец одного из наших товарищей, Саши Зальцмана, заведовал крупной аптекой на углу улиц Саксаганского и Тарасовской. Неожиданно в школе начал распространяться слух, что в вату этой аптеки еврей-директор подмешал битое стекло. Все мы хорошо знали семью Саши, чтоб поверить этим слухам. И тогда впервые осознали, что слухи распространяются в укор нам всем. Именно тогда я впервые ощутил себя настоящим евреем, вынужденным противостоять огромной, все перемалывающей пропагандистской машине.

6 марта 1953 года в школе провели траурный митинг памяти великого Кормчего. Все мы с ужасом ожидали трагического конца мира и сопереживали горю рыдающего советского народа и слезам преподавателей. Дома я в деталях рассказал родителям о траурном митинге и об обсуждаемых планах моих товарищей поехать в Москву на похороны. Вечером, как обычно, я притворился спящим и, накрывшись с головой, читал очередную книгу (родители категорически запрещали читать лежа). Каково же было мое удивление и горечь, когда невольно подслушал их беседу, в которой папа называл покойника деспотом, антисемитом и мерзавцем, а демонстрацию всеобщего горя - рабским примитивизмом и идиотизмом. Тогда впервые меня пронзила мысль, что все мы, евреи, скрытые враги социализма. Эта мысль настолько поразила сознание, что я схоронил ее даже от самых близких друзей. Мое отношение к отцу всегда было трепетно доверительным и однозначным. Он был для меня авторитетом абсолютно во всем. Я с внутренней гордостью прислушивался к советам, которые он давал многочисленным гостям - евреям, посещавшим наш дом в трудные для них периоды, искавшим моральную поддержку и опору. Именно поэтому 6-го марта 1953 года я стал совершенно другим человеком, противостоящим всему обществу. Вопрос, принимать или не принимать эту позицию, не стоял. Другое дело, как обосновать это противостояние и как жить дальше. Бездумно существовать и принимать все на веру я не мог и раньше. Бесконечные споры с Борисом Малиной научили не просто просматривать прессу, а искать в ней подтекст. Поэтому, чтобы удостовериться в правильности позиции отца, много времени не понадобилось. С тех пор слепое доверие советской пропаганде исчезло навсегда, а страна приобрела еще одного пассивного противника.

Последние два школьных года были насыщены контактами и общением с ровесниками, объединенными общими интересами, соседних школ №№ 44, 21, 131 и др. После окончания 9-го класса я вновь посетил полюбившуюся Одессу. При посадке в одесский поезд по радио передали сообщение об аресте шпиона Л.П.Берия. А вся поездка и пребывание в Одессе проходили под угрозой стать жертвой бандитского нападения. Первое нападение произошло во время стоянки поезда на станции Жмеринка. Сидящий напротив в купе плацкартного вагона, возвращавшийся домой по амнистии уголовник, всю дорогу рассказывал мне о своих похождениях, чем отбивал охоту забыться во сне. Боясь заснуть, я прижал спиной к стене свой маленький чемоданчик. Перед самым отходом поезда, неожиданно, к нам заскочил молодой парень, выхватил из-за спины мой чемодан, но тут же рухнул от удара моего соседа. Возвратив мне чемодан, собеседник тут же потерял интерес к нападавшему. Второе ЧП произошло при посещении морского порта, где я попал в облаву с перестрелкой.

Оставшуюся часть лета я провел на комсомольской смене пионерского лагеря в поселке Беличьи под Киевом. Это был не просто отдых в кругу новых друзей. Казалось, что в лагерь съехались евреи старшеклассники со всех школ города. Братья близнецы Гарик и Юлик Виноградовы, Юля Тонконогая, впоследствии жена моего товарища и коллеги по работе Кима Гильмана, Жанна Гуревич, дочь чемпиона СССР по борьбе Бориса Гуревича (старшего) и тренера чемпиона мира полного его тезки, с которым впоследствии мне неоднократно приходилось встречаться, Света Лерман, - племянница непробиваемого центрального защитника киевского "Динамо" Льва (?) Лермана, и многие другие, ставшие впоследствии украшением еврейской интеллигенции города.

На последнем году учебы в школе нам стало известно, что "село" взято на учет соответствующими органами (какими не уточнялось). Нас это совершенно не беспокоило, но очень взволновало родителей. Как оказалось, не напрасно. Всем нам была перекрыта дорога в ВУЗы. Почти все мои друзья вынуждены были начать свое профессиональное обучение с техникумов, а я, после отказа в приеме, при проходом бале, заупрямился, отказался от поступления в техникум и стал рабочим на пуговичной фабрике, где нормировщицей работала мамина сестра, моя тетя Рива.
Работа была несложная. На кустарном станочке требовалось срезать облой со штампованной пуговицы. Этот станочек стал моим первым объектом рационализации и спустя год превратился в полуавтомат. Зарплата и вознаграждения позволили ощутить себя самостоятельным и приобрести первый советский телевизор КВН.
Но чувство развала нашей еврейской компании угнетало. Особо остро я ощутил, что выпал из общей колоды, когда у студентов наступила зимняя сессия. Занятые подготовкой к экзаменам, все мои друзья пропускали тренировки в секции классической борьбы при клубе железнодорожников им. Фрунзе. Приходили лишь двое: я, легкий вес, и полутяжеловес Боря Гуревич, будущий чемпион мира, с которого впоследствии Вучетич создавал скульптуру "Перекуем мечи на орала", украшающую ныне парк перед ООН в Нью-Йорке. После персональной разминки предстояло отрабатывать приемы друг с другом. Тренер просил Бориса быть аккуратным и осторожным. Борис помогал мне осваивать бросок через бедро. Но после того, как я обнаглел и несколько раз выбросил его за ковер на пол, он перевернул меня вниз головой и отпустил. К счастью, натренированная шея выдержала этот удар, но насмерть перепуганный тренер больше не разрешал нам работать вместе и тренировки прекратились. С тех пор все свободное время я посвящал подготовке к вступительным экзаменам в институт. Желание преодолеть искусственный барьер, повторно испытать судьбу и поступить в элитный Киевский авиационный институт, натолкнулось на категорическую позицию отца. Предвидя возможные последствия, он настаивал на моем отъезде с Украины. Как всегда, он оказался прав. Примером тому была моя младшая двоюродная сестра Берта, закончившая школу с серебряной медалью. Медалисты поступали тогда в ВУЗы без экзаменов. Но и ей пришлось испытать на себе царящую в республике антисемитскую атмосферу, при попытке поступить в Политехнический институт. Это ей удалось лишь со второго раза.

        "Село". Перед отъездом Иосифа в г. Грозный 18.06.1955.
Илья Губенко, Юрий Шехец, Марк Лернер, Иосиф Хейфец, Борис Малина, Фима Самородницкий.

ГРОЗНЫЙ

Выбор отца пал на Грозный не случайно. Туда после войны переехала семья Сурки и Ютыка Коган. Муж Шейндл был направлен в этот южный город основать и возглавить обувную фабрику. Я знал о них не более того, что они наши родственники. Отец не скрывал, что не хочет оставлять меня без присмотра. Но что связывает его с этими родственниками и почему он убежден, что я не стану для них обузой, спросить у него не удосужился.
Было ясно, что только в отрыве от друзей и дома я смогу полноценно готовиться к вступительным экзаменам. Поэтому в Грозном я оказался за 1.5 месяца до начала вступительных экзаменов, в самый разгар жаркого кавказского лета.
Жить под постоянным надзором родственников мне не хотелось, а в общежитие абитуриентов не селили. Я предпочел поселиться в соседнем доме семьи Ефима и Доры Купершмит, выделивших мне отдельную комнату. За короткий период я на столько привязался к ним и их детям, что после поступления отказался от общежития. Благодарность и теплое отношение к этим чудесным людям я сохранил на долгие годы, и впоследствии, при каждом очередном посещении Грозного, с удовольствием навещал их и принимал их в своем доме в Киеве. В то жаркое лето 1955 года они делали все возможное, чтобы облегчить мне период акклиматизации, создавали условия для подготовки к экзаменам, переживали и болели душой за успешное их завершение.

Областной город Грозный, в тот период, был самым крупным промышленным центром Северного Кавказа. В нем, как и в Баку, была сосредоточена вся инфраструктура нефтяной промышленности: бурение и добыча, нефтяное и нефтехимическое машиностроение, нефтеперерабатывающие заводы, один из крупнейших в стране научных центров (ГрозНИИ), несколько проектных институтов. Грозненский нефтяной институт, куда я стремился поступить, был одним из лучших в стране. Он был поставщиком научных кадров для молодых нефтяных учебных центров в Москве, Уфе и во Львове (впоследствии нефтяной факультет Львовского политехнического института выделился в самостоятельный институт в Ивано-Франковске). В городе был еще один институт - педагогический, в котором готовили кадры для школ области. Население города превышало 350.000 человек. В многонациональном конгломерате, включающем представителей всех национальностей и народностей большого Кавказа, евреи составляли более 25% (включая горских). Они чувствовали себя достаточно комфортно и были центром научной и культурной части города. Практически полное отсутствие проявлений антисемитизма выхолащивало потуги общегосударственной антисемитской политики. Я это сразу же ощутил на вступительных экзаменах.
Заявление подал на самый престижный и трудный механический факультет. На все остальные факультеты сдавали по пять вступительных экзаменов. Механикам предстояло сдавать шесть экзаменов. Самым страшным для меня была химия. Плохая память была ненадежным помощником, а понять логику этого предмета мне было тогда не под силу. Именно на этом экзамене я реально ощутил разницу между антисемитским Киевом, и интернациональным Грозным.
Остановлюсь подробно на произошедшем, тем более, что на всю жизнь запомнил этот курьезный случай. Одним из трех экзаменационных вопросов требовалось записать формулу получения фосфорной кислоты из суперфосфата. Не понимая сущности процесса, я естественно предположил, что обработка суперфосфата должна вестись кислотой (соляной, серной) или же щелочью. Эту мысль попытался реализовать на бумаге. Экзаменатор, доцент Ю. Поляков, видя, как я мучаюсь, решил не ограничивать меня во времени и ждал, когда я сочту, что готов к ответу. Но когда я предложил ему свое решение, наши роли поменялись. Я сидел и ждал, а он смотрел на мой экзаменационный лист и долго думал. Наконец он молча взял мой экзаменационный лист и вывел на нем "хорошо". Это был последний экзамен, и потеря всего лишь одного балла была равнозначна поступлению. Я был безмерно счастлив.
Каково же было мое потрясение, когда выйдя с экзамена и обратившись к учебнику, увидел, что суперфосфат нужно было обрабатывать обычной водой. Столь грубая ошибка, не допускала возможность получения хорошей оценки. Этот вопрос постоянно мучил и грыз меня. И хотя Поляков не читал впоследствии нашему курсу лекции по общей химии, я как то набрался смелости, зашел к нему на кафедру и поинтересовался в чем было дело. Его ответ меня поразил: "Я вас очень хорошо запомнил, так как ваше решение меня удивило. Но в химии существует закон, согласно которому, если реакция уравнивается, значит она принципиально возможна. То, что для ее протекания потребуются определенные условия, не суть важно. Вам удалось уравнять реакцию. Единственное, что я мог позволить себе, это снять один бал. Если бы ваш ответ был осознанным, я бы оценил его "великолепно", вместо "отлично". Но я то видел, как вы потели, пытаясь выкрутиться."
А что было бы, если бы химию пришлось сдавать в Киеве?!

Став студентом, я полностью погрузился в совершенно новый мир, атмосферу которого создавали, и постоянно в нас поддерживали, истинные грозненские интеллигенты из профессорско-преподавательского корпуса. Мы были не просто студентами и преподавателями. Мы были коллегами, однодумами и товарищами. Такими мы и остались в течение всех лет учебы и последующей совместной научной работы.

В институте, на факультете и на курсе было достаточно много евреев. Но в своей группе я был единственным. И хотя это было непривычно, новая обстановка никоим образом не усложнила мою жизнь и не только не входила в противоречие со всей предыдущей, но и требовала держать на достойном уровне свою национальную самоидентификацию. Единственный, неприятный казус, произошел на втором курсе.
Я жил тогда в общежитии и большую часть времени проводил в кругу сокурсников, соседях по общежитию. Мать одного из моих товарищей, Анатолия Кочнева, работала контролером в областной филармонии. Это позволяло нам посещать любые представления и концерты. Пристрастившись к такой жизни, мы уже не пропускали ни одного культурного события в городе. Не просто посещали концерты и спектакли, но и были своими людьми за кулисами. По просьбе, гастролировавшего в Грозном, Александра Вертинского, мы сопровождали на все его концерты подругу его молодости, пожилую, немощную старушку. Она нам много рассказывала о себе, о молодом Вертинском, об их общей подруге Вере Холодной.
Мы помогли киноактрисе Татьяне Окуневской, приехавшей с сольным эстрадным концертом, собрать инструментальный ансамбль среди музыкантов города и вместе с ним сопровождали ее в период почти месячных гастролей по области. Во время съемок фильма "Кочубей" в нашей комнате часто проводил свободное время Николай Рыбников. Ему нравилась веселая студенческая компания, а особенно, азарт игры в преферанс.
Когда сопровождавшая его на съемках жена, киноактриса Алла Ларионова, уехала на своей "Победе" в Каспийск за черной икрой, мы впервые собирались в их номере, в гостинице "Кавказ". Ее неожиданное появление из-за поломки машины, завершилось огромным скандалом и нашим выдворением.
Но еврейские концерты я предпочитал посещать в одиночку или в компании евреев из соседних групп. Соседи по комнате, в какой то момент, высказали по этому поводу свое неудовольствие, и я обещал познакомить их с нашим национальным искусством.

Концерт, прибывшей на гастроли, Сиди Таль проходил в летнем кинотеатре на улице Первомайской. На концерт я привел группу из шести человек. Чувствовал себя, при этом, очень неловко. Дело в том, что на Кавказе позорно не знать родного языка и я никогда никому не признавался, что не знаю идиш. В концерте этот грех мог быть раскрыт рядом сидящими евреями. Поэтому билеты я приобрел на последний ряд, надеясь сдвинуть его назад подальше под предлогом не мешать остальным зрителям. Но народу набилось столько, что реализовать этот план не удалось. Пришлось во всеуслышание "переводить" под ехидные улыбки окружающих. После концерта ребята поражались, почему все вокруг обращали на нас внимание, но сошлись на том, что мы просто всем мешали.

Институтские годы я отношу к лучшим годам жизни не только потому, что это были годы молодости. Это был период воспитания индивидуальности. Кроме знаний и умения свободно ориентироваться в поиске нужной информации, институт и царящая в нем атмосфера воспитали во мне не только чувство национальной гордости, но и самоуважения, которые я пронес через всю жизнь. Преподаватели, в буквальном смысле, взращивали в нас самостоятельность, самоуверенность и умение отстаивать собственное мнение, каким бы оно не было. Для меня это было архиважно, так как при моей памяти была реальная опасность сломаться под наплывом сложного и недоступного, на первый взгляд, материала. В отличие от соучеников, автоматически восстанавливавших в памяти прочитанный текст или формулу мне почти никогда подобное не удавалось. Я вынужден был осознанно вытягивать всю цепочку доказательств и решений, чтоб получить в конце нужный результат. В ходе математических построений часто совершал механические ошибки и, как следствие, результат отличался от правильного. Но это абсолютно не мешало преподавателям математики, физики, сопромата, теоретической механики, подземной гидравлики и др., находить в выкладках механические просчеты и отлично оценивать мои знания. Подобное отношение к своим предметам воспитывали в нас и преподаватели общественных дисциплин. Они требовали от нас безбоязненно освещать собственную позицию, но предельно четко ее аргументировать. Семинарские занятия подчас напоминали схватку собутыльников и переносились из аудиторий в общежитие. Для того, чтобы продемонстрировать к чему это могло привести, расскажу об одном случае.
Студент Лев Садыков, горский еврей, курсом ниже нас, в течение нескольких месяцев пытался высказать собственное мнение о Генеральном Секретаре ЦК лично Н.С. Хрущеву. Он посылал ему письма с "этическими поучениями" на уровне оскорблений. Естественно, что спустя некоторое время КГБ решило расправиться с ним нашими руками. В этом был их главный просчет. Коллектив проголосовал за временное, на один год, отстранение его от занятий. Впоследствии, мне неоднократно приходилось встречаться с Левой, когда он работал главным редактором научно-производственного журнала "Бурение".
Единственный человек, с которым у меня так и не сложились отношения до конца учебы, была преподаватель английского языка Е. К. Корниенко. Спустя много лет, когда ее студентом стал мой младший брат, она призналась ему, что искренне верила, что я постоянно издеваюсь над ней, отказываясь правильно произносить артикль "the", чем вызывал хохот аудитории. При наших последующих встречах, во время моих многочисленных командировок, мы всегда вспоминали этот артикль, ставший яблоком раздора, как оказалось, из-за моего неправильного прикуса.

Весна 1956 года проходила под лозунгом оказания помощи целине. Был объявлен первый призыв на помощь целинникам. Он раскручивался, как государственная компания, и участвовать в ней выразили желание страны социалистического лагеря. Сегодняшнему читателю это может показаться обычным делом. Но не следует забывать, что это был период, когда карающий меч КГБ контролировал и пресекал любые попытки налаживания контактов с иностранными гражданами, вплоть до стран социалистического лагеря. Любые несанкционированные контакты с иностранцами (даже из дружественных стран) приравнивались к шпионажу и к измене Родине. Первые символические послабления в общении с зарубежными гостями, приуроченные к первому Московскому фестивалю, были еще впереди. Но отказать дружественным странам в их патриотическом порыве было, по меньшей мере, неприлично. Оставлять же их в изоляции на территории СССР - считали недопустимым. Кто-то в Москве решил, что представлять советское студенчество в объединенном молодежном лагере должны студенты нашего института. Органам предстояло выбрать небольшую группу из студенческого отряда, отправлявшегося в Кустанайский край, для более далекого путешествия в Ишимский совхоз "Ждановский" Кокчетавского края, куда планировалось привезти иностранцев. После просеивания, собеседований и инструктажа я также был зачислен в эту группу. До сих пор не понимаю, каким образом это могло произойти. Беспартийный, никаких общественных нагрузок не выполнял, самый обыкновенный студент, если не считать подпорченную пятую графу в паспорте.
В конце июня сводный грозненский отряд, состоящий из студентов нефтяного и педагогического институтов, нескольких техникумов, молодых рабочих ряда промышленных предприятий города, был загружен в состав из 38 товарных вагонов, по 65 человек в каждом, и отправлен, вне расписания, в дальнее странствие, продолжавшееся 10 дней. Это путешествие очень напоминало мне эвакуацию из Киева в 1941 году. Разница в том, что все мы были примерно одного возраста и не обременены никакими заботами. В каждом вагоне было по 2 ведра питьевой воды и аптечка. Туалет и питание, только на остановках. В середине состава был штабной вагон с медпунктом и со спецотрядом, бегавшим по крышам и следившим за порядком. Из-за того, что никакой информации о продолжительности стоянок не было, начались неприятности с несвоевременным возвращением пассажиров. После Астрахани шла однопутка вдоль всей Приволжской дороги, что привело к многочасовым простоям на разъездах. От состава начали отставать люди. Обедали мы на узловых станциях, на армейских пунктах питания. Отставшим предстояло самостоятельно добираться до каждой очередной станции, где мы вновь задерживались на несколько часов.
На одном из таких разъездов, судьбу отставших предстояло разделить и мне. Пока бежал вдоль набиравшего скорость состава, пытаясь догнать свой, далеко ушедший вперед вагон, совершенно выбился из сил. Чтоб окончательно не отстать, отдался в девичьи руки, тянущиеся ко мне из проходящего мимо вагона. Никакой уверенности, что у них хватит сил поднять меня и затащить в вагон, не было. Но девчата легко справились с этой задачей. Это был вагон рабочих строительных предприятий города. Усевшись на доску, проложенную посреди вагона между полатей с двух торцов и отдышавшись, я с ужасом начал сознавать, что в течении нескольких часов предстоит научиться общаться с 65 крепкими молодыми девчатами, готовившимися, как оказалось, к очередному спектаклю. Предстояло найти какое то решение, чтоб избежать постыдного бегства на крышу, если подобное вообще было возможно в этих условиях.
Когда главные заводилы подсели ко мне с двух сторон и начали раскручивать уже неоднократно апробированный спектакль, я решил опередить их, взять инициативу в свои руки и сыграть несвойственную мне роль рубахи-парня. Пришлось распустить руки и укоротить пыл, не ожидавших подобного оборота событий, девчат. Стало понятно, что роль режиссера перекочевала ко мне и последующие три часа, до следующего разъезда, мы провели в дружбе и взаимопонимании. Они рассказывали, сколько ребят уже побывали на моем месте, как их выручали бегавшие по крышам дежурные и как они теперь остерегаются отдаляться от своего вагона.
Налаженные дружеские отношения сохранились между ними и нашей кокчетавской группой. Эта дружба поддерживалась в течение многих последующих лет. С тех пор, принцип брать в свои руки инициативу в тупиковых ситуациях и никогда не уходить в защиту, неоднократно выручал меня во взаимоотношениях с властями всех уровней.
Грозненский состав, как уже отмечалось ранее, иногда по пол дня простаивал на многочисленных узловых перегонах, пропуская составы, двигавшие по расписанию. На одном из таких степных перегонов мы впервые встретились с чеченцами. Оказывается слух о составе обогнал нас и чеченские поселенцы стягивались к железной дороге с ближних и отдаленных селений в ожидании встречи своих земляков. Многие из студентов, прибывшие на учебу в Грозный из центральной России и Украины, в том числе и автор этих строк, понятия не имели о трагических событиях 12-летней давности, приведших этих людей в пустынные приволжские степи. Для нас чеченцы были литературными героями из школьных учебников, облаченные в черкески и хорошо вооруженные всадники. Нас же встречали обыкновенные крестьяне, плохо одетые, чем-то напоминавшие цыган. Трудно было понять, что заставило этих людей преодолевать на упряжках 25-30-ти километровый путь по голой, иссушенной зноем, степи только ради того, чтоб встретиться и побеседовать с посланниками Грозного. Их рассказы не вписывались в наше социалистическое сознание. С каждого такого перегона мы уезжали под их возгласы: "До скорой встречи в Грозном!"
Тогда мы еще не представляли, что меньше года разделяет нас от реализации этого обещания. Поверить в подобное было просто невозможно. Как и во всех советских городах, в Грозном был страшный дефицит жилья, не было недостатка в трудовых кадрах. А послевоенный опыт получения разрешений на возвращение беженцев из эвакуации под гарантии жилья и работы подтверждал, что на плановое возвращение чеченцев уйдет несколько лет.

От станции Кокчетав до Ишимского совхоза "Ждановский" (250 км) мы тряслись по целинному бездорожью в кузове машин, предназначенных для перевозки зерна и скота. Тем, кто предпочел вещмешкам чемоданы, пришлось выложить свои вещи в кузов, а пустые чемоданы закрепить с наружной стороны бортов. После 12 часов тряски самостоятельно сойти на землю не удалось никому. Функции санитаров исполняли наши чешские соседи, с которыми предстояло жить и трудиться в течение последующих двух месяцев.

Работа в целинном совхозе оказалась не только тяжкой, но и небезопасной. Из-за неопытности и небрежности прикомандированной к нам военной автоколонны, для нескольких человек она завершилась трагично.
Нужно признать, что сексоты КГБ не докучали нам своим присутствием и наставлениями (или слишком хорошо маскировались). С чехами мы быстро нашли общий язык. Работали врозь, но отдыхали всегда вместе. Я работал водовозом на телеге с бочкой, запряженной двумя лошадьми. После рабочего дня все так уставали, что засыпали в снопах у комбайнов, или штабелями укладывались на телеге, освобожденной от бочки, чтоб добраться к своим 24-местным палаткам на стане.
К концу нашей целинной эпопеи каждый заработал огромные, по тем временам, деньги. Их, с лихвой, должно было хватить и на поездку домой, и на сравнительно спокойное существование в течение предстоящего учебного года.
На станции Кокчетав нас ожидал "комфортный" пассажирский состав времен гражданской войны. После описанного ранее товарняка и двухмесячного пребывания в палатке, мы приняли его как подарок судьбы. Скупили на станции буквально все, что было возможно, чтоб хватило на несколько дней пути и, как оказалось, не напрасно. Слух о возвращающемся с казахстанской целины поезде, раскупавшем на своем пути все, что продавалось, веером распространился по дороге. Следующие за ними поезда оказывались перед пустыми полками магазинов и лавчонок. По пути возвращавшихся целинников шло предупреждение о приближении "саранчи" и спускалась команда, закрывать все торговые точки. После первого горького опыта, в последующие годы заработки были существенно снижены и старались избегать подобной концентрации целинников в одном составе.

Студенческий период, практически у всех сохраняется в памяти, как наиболее светлый этап на жизненном пути. Во второй половине 50-ых годов осилить четыре года учебы вне семьи, могли лишь хорошо организованные студенты. Но для молодежи подобное поведение не свойственно. Стипендия в 250 рублей и 100 рублей помощи от родителей хватали лишь на пару недель. Дальше приходилось подрабатывать на разгрузке вагонов, игрой в преферанс, репетиторством, выполнением курсовых работ эаочникам и др. Спасали также продуктовые посылки, которые периодически прибывали к соседу по комнате из Астрахани. За 2,5 кг. черной икры можно было выменять на рынке целый окорок. Но в периоды экзаменационной сессии, когда не хватало времени на подработки, бывали периоды, когда голодали по настоящему. В такие дни я приходил обедать к Сурке. Эту набожную женщину очень тревожил мой образ жизни. Пока я насыщался, она молилась за меня и успокаивала, что мой дед на небесах поможет мне сдать зачет или экзамен. Трудно сказать, помогали ли мне ее молитвы, но ниже хорошей оценки я не получал никогда, ибо боялся потерять стипендию.

В 1957 году чеченцы получили у Н.С. Хрущева разрешение на возвращение. Эта авантюра и неподготовленность области к приему огромного количества прибывающих эмоциональных, не контролирующих свои эмоции жителей, обернулось трагедией для сотен тысяч ничего не подозревавших жителей города и области. Изменение статуса области на Чечено-Ингушскую АССР, как и следовало ожидать, ничего не решило. Встречи бывших хозяев жилплощади с ничего не подозревавшими жильцами, были далеко не теплые и не всегда заканчивались мирно и бескровно.
То же самое было и с рабочими местами. На моих глазах, после очередного отказа приема на работу, молодой чеченец нанес удар ножом в живот пожилому директору обувной фабрики Л.С. Штейнбергу. Аналогичные эксцессы происходили постоянно и повсеместно. На протяжении целого года, после возвращения чеченцев, обстановка в городе сохранялась очень напряженной. Руководство и правоохранительные органы республики не сумели обеспечить порядок. Беспредел и бандитизм захлестнули город. Безопасно ходить по городу, даже днем, можно было только группой. Вход в наше студенческое общежитие, расположенное на одной из центральных улиц города (ул. Ленина, напротив кинотеатра "Родина"), усиленно охранялся вахтером и двумя дежурными студентами. Практически ежедневно, им приходилось оказывать первую помощь прохожим, пострадавшим от случайных столкновений и нападений чеченцев. Прочно закрепилось тогда в нашем сознании правило, - мгновенно занимать оборонительную позу, если случайно зацепил локтем прохожего. Если им оказывался чеченец, можно было напороться на нож. На ночь все жители города наглухо запирались в домах и квартирах. Каждый, как умел, старался обезопасить семью.
Время шло, но ничего в городе не менялось.

В 1958 году я стал невольным участником грозненской акции неповиновения, которую власти страны долгие годы скрывали от народа. Летние каникулы 1958 года завершились для меня на исходе дня 23 августа в вагоне поезда "Киев - Баку". Утром 25 августа поезд прибыл на станцию Грозный. Решив не дожидаться трамвая, я пошел пешком в общежитие. 30 минут прогулки по немноголюдным улицам оставили какое то непонятное чувство нереальности. Что-то в городе изменилось. Уже у входа в общежитие я вдруг осознал, что на протяжении всего пути не встретил ни одного чеченца. Оказалось, что город восстал против чеченского произвола и, именно в этот день, апогей напряженности достиг своего предела. Напуганные чеченцы предпочли не покидать своих жилищ.
Все началось задолго до дня моего возвращения. В дом Степашиных в Черноречье (район Грозного) постучалась беда. Пожилой хозяйке дома сообщили, что ее дочь погибла от взрыва газа при ремонте задвижки на химическом заводе. Убитая горем женщина обратилась в Министерство обороны с просьбой демобилизовать сына, служившего во флоте, так как не могла оставаться одна без ухода и охраны в беспокойном городе. Ее просьба была удовлетворена. Сын, Евгений Степашин, возвратился домой. Он поступил на работу на тот же химзавод, на котором погибла его сестра. 23 августа был его первым рабочим днем. Возвращаясь домой после второй смены, он, с друзьями, подвергся нападению чеченских бандитов и был убит ударами ножа. Его товарищ получил тяжелые ранения и был госпитализирован. Это убийство стало последней каплей, переполнившей чашу терпения жителей. Со всех концов города люди начали стекаться в Черноречье. Напуганные чеченцы закрылись в своих домах и избегали появляться в городе.
Похороны убитого были назначены на 26 августа. Дорога на кладбище проходила через центр города, мимо нефтяного института и обкома партии. Гроб с телом убитого многотысячная толпа несла на руках. Напуганные власти решили перекрыть дорогу к обкому вооруженными отрядами милиции. Возмущенная толпа разоружила милицию и вышла на площадь Ленина к зданию обкома. Начался митинг. Предприятия города прекратили работу. Попытка вызвать на площадь партийных боссов из обкома закончились неудачей. Работники обкома, и стянутые со всех предприятий директора и парторги, предпочитали наблюдать за событиями из окон. Толпа требовала выселить чеченцев и возвратить городу статус областного центра. Это требование могло быть передано в Москву только через обком партии. Но охрана перекрыла вход. Страсти были накалены до предела. Начался штурм обкома, а затем и других правительственных учреждений. Параллельно избивали чеченцев, случайно оказавшихся в поле зрения.
В это же время, другая группа перекрыла движение на железной дороге. Останавливали поезда, расписывали их призывами о помощи русскому населению города. Затем поезда отправлялись по их первоначальным маршрутам: на Минеральные Воды или на Баку. Митинги продолжались и на следующий день. Главная цель митингующих была дозвониться до Н.С.Хрущева, который в это время отдыхал в Ялте. Но..., как и следовало ожидать, первый ответ был получен от силовых структур. В город были введены войска, объявлено чрезвычайное положение и установлен комендантский час. В течение всего дня по радио монотонно и беспрерывно призывали население соблюдать порядок. Чрезвычайное положение сохранялось в городе до 30 сентября. Начались аресты и поголовное просеивание следственными органами всех присутствовавших на митингах. От каждого требовали передать властям фотопленки, снятые на митингах, для опознания случайно попавших в объектив активистов (по крайней мере, так власти объясняли свои действия). Тысячи людей были арестованы и затем высланы из города. Заправлял этой расправой член Политбюро ЦК КПСС Н.Г.Игнатов, который посещал все предприятия города и везде сообщал, что Н.С. Хрущев обижен неадекватным поведением рабочего класса Грозного.
Все завершилось, как всегда. Виновными оказались пострадавшие, их "справедливо" наказали, а страна, естественно, оставалась в полном неведении. Но главная цель, хотя и дорогой ценой, была достигнута. Город и республика вздохнули спокойно. Напуганные народным гневом чеченцы притихли. Вплоть до окончания института (1960) мне больше не приходилось сталкиваться с проявлениями экстремизма и насилия. Русские и чеченцы научились жить вместе.

Впоследствии мне неоднократно приходилось посещать город, ставший мне дорогим и близким. Там жили мои друзья, родственники, коллеги по работе, там я защищал диссертацию, там внедрял новые разработки, там мы собирались на юбилейные встречи с однокурсниками. Ни у кого не возникала тогда мысль, что этот город уже обречен. Что обречены все, кто связал с ним свою жизнь, жизнь своих детей и внуков.
Сегодня этот город умер. От него осталось одно название. Он умер не по тому, что разрушены дома, ВУЗы, вся нефтяная индустрия. Он умер потому, что он лишился всех тех, кто определял его лицо, кем гордились не только город, но и страна.
У меня нет никаких сомнений, что чеченцы, безусловно, добьются своей независимости от цивилизации. Грозный обязательно возродится. Но в другом обличии. Он станет подобием Кабула, Багдада, Дамаска. Но никогда больше ему не стать тем центром цивилизации, которым он был во второй половине ХХ столетия.

Первые три года учебы были периодом проверки собственных возможностей и своеобразной подготовки к самостоятельному плаванию. Последние два года студенчества проходили в атмосфере уверенности в принципиальной способности спокойно преодолевать любые проблемы на пути к освоению технических знаний любой сложности. Это сказалось на образе жизни и поведении.
Студенчество в Грозном представляло собой своеобразный элитный класс местной интеллигенции. Студенческий билет служил пропуском на любые мероприятия, на приобретение билетов в театр, в концерты, на железнодорожные поезда, делались скидки при покупке некоторых продуктов и товаров. Появились меценаты, бравшие шефство над отдельными комнатами студенческого общежития. Негласным шефом нашей комнаты стал винодел и виноторговец В.Мнацаконян. Он любил бывать у нас, следил, чтоб мы не голодали, приносил занавески, коврики, электроприборы, а однажды приобрел рулон модной тогда "чи-су-чи" и заказал всем четверым чисучевые костюмы. На танцевальных вечерах нас называли не иначе, как чисучевым квартетом. На три соседние комнаты у нас был один утюг. Он становился объектом споров при коллективном походе на танцевальные вечера. Однажды Мнацаконян обратил внимание на огромные дыры на спине наших рубашек. Их вырезали преднамеренно, чтоб гладили только воротник и передние лацканы. На следующий день он принес еще 2 утюга и новые рубашки, заручившись обещанием не портить их.

    Однокурсники: А.Родзик, Л.Хахулин, В.Козодеров, Е.Кудряшов, И.Хейфец, А.Кочнев. Грозный. 1959

На рубеже 50-60 годов проблема модной одежды перед студенчеством Грозного не стояла. О какой моде могла идти речь, если постоянно стояла проблема двукратного, по крайней мере, питания, курева и минимума свободных денег на остальные нужды, включая выпивку. Шляпа и импортный плащ, подаренные мне Митей на день рождения, добросовестно служили всему нашему этажу при необходимости "фраернуть" на первом свидании. Та же судьба постигла и наши чисучевые костюмы. Во всех комнатах висел список владельцев одинакового размера обуви, которую покупали по паре в складчину на 10-15 человек. Воистину торжествовал социалистический принцип всеобщей нищеты. Даже дети видных городских партийных деятелей стремились не выделяляться на общем фоне.
Исключение составляли несколько институтских красавиц. Одна из них, Галя Старова, дочь главного технолога завода "Красный молот", выделялась даже на их фоне. Она была студенткой ахитектурно - строительного факультета и на курс опережала нас. Великолепный художник и дизайнер, она сама кроила и шила свои подбитые мехом наряды. Завидная невеста для всего офицерского летного состава авиа гарнизона, еженедельно проходившего в похоронной процессии мимо окон института, провожая очередную жертву зарождающейся реактивной авиации. Своей недосягаемостью, она рисковала оказаться в одиночестве на институтских вечерах и поэтому всегда приходила в сопровождении очередного летуна. Однажды, после хорошего подпития, на волне воспоминаний о налаженных контактах с женским вагоном, во время поездки на целину, мне поручили "охмурить" Галину. Каково же было мое и всеобщее удивление, когда это легко и просто разрешилось. Это знакомство, медленно перераставшее в дружбу, приносило массу неудобств, так как на ее фоне я постоянно чувствовал себя охламоном. Более того, закончив на год раньше меня институт, она располагала большим резервом свободного времени и часто появлялась в студенческом общежитии, отвлекая от учебы и различных иных мероприятий. Поэтому, откликаясь на настойчивые просьбы старосты группы Василия Козодерова, я охотно свел их, а сам ушел в тень.

Студенческий статус делал каждого из нас объектом внимания родителей местных красавиц. В небольшом провинциальном городе это требовало соблюдать осторожность и держать под контролем юношеский пыл и темперамент. В этом плане мне доставалось больше, чем другим. По рассказам Шейндл и Ютыка, местные евреи постоянно проявляли интерес к моей персоне. После первого же прокола со студенткой музыкального училища Томочкой, как оказалось, дочерью виолончелиста филармонии Кацмана, я предпочитал при знакомстве справляться и о фамилии, чтоб не оказаться заложником обстоятельств. Само собой подразумевалось, что на шиксе (нееврейка) я не женюсь. Подобное поведение логично для умудренного опытом взрослого человека, взвешивающего каждый свой шаг, но не для молодого студента. Никто меня не наставлял и не разъяснял, что еврей должен жениться на еврейке. Это было само собой разумеющееся. И поэтому с нееврейками я чувствовал себя раскованно и более свободно, чем мои русские товарищи. Это же позволило мне легко отступаться от девочек в пользу страдающих по ним товарищей.
И, тем не менее, при всей осторожности, я оказался заложником скандала, разыгранного, как потом оказалось, женой моего соученика по соседней группе Михаила Глобы, пригласившей в Грозный племянницу из Мурманска и планировавшей с моей помощью оставить ее в городе. Подобные инциденты не редкость в среде молодежи и легко разрешимы. Но, на этот раз, скандал искусственно был выведен за границы института и грозил мне очень серьезными последствиями. Центральная республиканская газета "Грозненский рабочий" поручила своему внештатному корреспонденту, члену парткома института и редактору студенческой многотиражки Ефиму Премыслеру разобраться во всем и подготовить статью в газету. Так мы впервые встретились с Ефимом. Свою работу он выполнил добросовестно и беспристрастно. Статья в газету была написана, но характер ее изложения и интерпретация фактов выводила меня из-под удара и раскрывала имена и планы истинных провокаторов и разжигателей скандала.
С этого момента наши контакты с Ефимом приобрели дружеский характер, сохранившийся в течение многих десятилетий, не смотря на разделявшее нас впоследствии расстояние и мировоззрение.

Ефим Премыслер

Вся моя родня, его жена и наши друзья, неоднократно задавались вопросом, что нас объединяло. Мы были на столько различны, что, казалось, не имели ни единой точки соприкосновения. Еврейство не в счет. Да и евреем он был, разве что, по рождению.
Я молод, холост и беззаботен.
Он на 18 лет старше, женат, отец двух дочерей, обремененный проблемами стабильного заработка и приобретения жилья.
Я, "homo soveticus" по месту рождения и образу жизни, но нигилист, не верящий ни в единую догму и не скрывающий неприязненного отношения ко всем догмам советской власти. Принципиально избегал любых общественных нагрузок и демонстративно не замечал периодических предложений о вступлении в партию.
Он, пропитан коммунистическими принципами, член парткома, правофланговый любых общегородских мероприятий, легко очаровываемый каждым очередным Генеральным секретарем ЦК.
Я, гуляка, ловелас, выпивоха и курильщик.
Он, беспредельно предан своей очаровательной супруге, дочерям и дому. Никогда не увлекался выпивкой и, как мне кажется, даже не пробовавший сигарету. Педант во всем, от чистоты и порядка в доме и в кабинете, до одежды и еды.
Я - полная ему противоположность.
Особо нетерпимо он относился к моему отношению к еде. Окна его кабинета выходили на площадь перед фасадом института. Когда он замечал, как я, в перерыве между лекциями, бегу к "медвежьему" павильончику (посреди павильона стояла громадная скульптура белого медведя, держащего в лапах мороженное), чтоб перекусить пирожками с ливером и газировкой, он бросал все дела и бежал за мной. Мой стиль питания настолько претил его принципам, что главной своей целью он считал отвратить меня от павильона, увести к себе в кабинет и разделить приготовленный Аллой (женой) обед.

Мне льстило, что все свои проблемы и дела он пропускал через меня. Он умел заставить меня выслушать все беспокоившие его проблемы, после чего молча выслушивал весь бред, который я изливал на него в эмоциональном порыве и на высоких нотах. Весь этот гармидер, как правило, останавливала его, всегда спокойная и уравновешенная жена, Алла. На следующий день он затаскивал меня в свой кабинет и просил прочесть план действий, родившийся в его голове за время моего "выступления". Чем дольше я изгалялся, тем лучше ему думалось. Спустя много лет, уже став ведущим журналистом республики и членом союза журналистов СССР, в особо важных случаях, он, с женой, прилетал ко мне в Киев на один-два дня, чтоб побазарить по больной для него проблеме.
С годами у него все сильнее обострялась аллергия к цветению амброзии и, к этому времени, он приурочивал отпуск и удирал с Кавказа на север. В этот период, в сентябре, почти каждый год мы с ним встречались в Киеве, в Москве, или в Вильнюсе. Наши периодичные встречи всегда, в какой то момент, сворачивали на политические темы и начиналась очередная бескомпромиссная схватка.
В каждом очередном руководителе страны он выискивал нормальные человеческие черты и верил, что в кратчайший срок тот реализует свои идеи и вытащит, наконец, страну из пропасти. В течение тридцати лет я пытался втолковать ему, что в этом государстве порядочный человек не способен пробиться в верхний эшелон власти. Но надежда на чудо никогда не оставляла его. Под влиянием Хрущева он занялся проблемами сельского хозяйства и стал главным редактором республиканского телевидения по сельскому хозяйству. Наезжая в Грозный я любил ездить с ним по колхозам и совхозам и наблюдать, с какой трепетной любовью его там встречали чеченцы. Он приучил директоров к тому, чтоб любая проблемная встреча с республиканским или союзным руководством не проходила без его участия. Надо отдать ему должное: почти все хозяйства ЧИ АССР в тот период процветали, и он был причастен к этому и во времена Н. Хрущева, и при Л. Брежневе.
В 1971 году наша очередная сентябрьская встреча совпала с похоронами Н. Хрущева в Москве. Его люкс в гостинице "Пекин" был превращен в штаб, в котором собрались многие ведущие журналисты московских газет и куда стекалась информация о "засекреченных" правительством похоронах. На наши попытки убедить его, что все успехи Чечни в сельском хозяйстве достигнуты не благодаря Никите Сергеевичу, а вопреки, он, обняв за плечи Аллу, с грустной улыбкой отбивался: "Не пытайтесь превратить нашу жизнь в моральную каторгу". Я запомнил эту фразу, ибо она определяла все его мировосприятие. Она помогала ему выжить в самые трудные периоды.
В нефтяном институте Ефим появился не случайно. До этого он несколько лет служил офицером в погранвойсках на Камчатке. В первых числах марта 1953 года он с нарядом был откомандирован на отдаленный участок границы. Оторванные от средств информации, они ничего не знали о смерти Сталина и о событиях в Москве. Жена с двумя детьми, младшей из которых исполнилось пару месяцев, ждали его в поселке. Прибывший на дальнюю заставу наряд КГБ, ничего не объясняя, объявил Ефиму об аресте и препроводил его в следственную камеру особого отдела. Когда следователь объявил, что он обвиняется в антисоветизме, выражающемся в проявлении радости по поводу смерти вождя, ничего не знающий и оскорбленный в своих верноподданнических чувствах коммунист, набросился на следователя и был жестоко избит охраной. В процессе последующего следствия он постепенно начал понимать, что послужило причиной ареста. Оказывается, что на сообщение воспитателя детского сада о смерти Сталина, его старшая дочь решила поправить ошибку воспитательницы: "Не умер, а сдох". Уже в камере, перебирая в памяти все свои беседы с дочкой, он вспомнил, как поправил ее, когда она сообщила ему об умершем котенке. К счастью, этот же эпизод вспомнила и его жена, сидящая с грудным ребенком в одной из камер этого же изолятора. Инцидент был исчерпан. Но молодого офицера отчислили из армии и, в поисках жилья и работы, он мотался по стране, пока не доехал до Грозного.
Устроился редактором институтской газеты "За студенческие кадры" и подрабатывал в центральной областной газете.
Спустя много лет, когда решался вопрос о получении рекомендации к приему в союз журналистов, начальник республиканского КГБ показал ему личное дело, в котором бережно хранилась аттестация: "Не заслуживает доверия".
Наша дружба пережила много испытаний и комических моментов. Один из таких трагокомических случаев произошел, когда объявили о сокращении армии на 1.200.000 человек. Редакция "Грозненского рабочего" поручила Премыслеру срочно получить по этому поводу мнение студента нефтяного института. Ефим изложил свое патриотическое мнение, приписав его мне. Сдав заметку в редакцию, он помчался в общежитие, поставить меня в известность о "моем" интервью. Ребята ему рассказали, что после очередной свадьбы я ушел кого то провожать и не вернулся. Обеспокоенный интервьюер, боясь упустить меня, разослал ребят на поиски и заночевал на моей койке. Но я появился лишь в 12 часов пополудни, замучив обеспокоенного интервьюера, опасавшегося, что кто-нибудь посторонний поинтересуется у меня о публикации в газете.

Последняя наша встреча произошла в 1990 году накануне моего отъезда в Израиль. Замученный жестокой аллергией Ефим вынужден был переселиться из Грозного в подмосковный город Электросталь. Он сохранял бодрость духа и уверенность в безоблачном будущем семьи, так как скопил достаточно средств для безбедного существования.
Но постепенно, в его письмах этот дух оптимизма начал исчезать. В последних письмах и телефонных контактах сквозили ноты отчаяния. Все его сбережения превратились в прах и семья осталась без средств к существованию. В последнем своем письме, впервые за весь период нашей дружбы, он извинился, что никогда не соглашался со мной и признался, что дико устал от не проходящего чувства вины перед семьей.
Сердце его не вынесло этой пытки.

Мои отношения с грозненскими родственниками носили, мягко говоря, периодический характер. Приходил на еврейские праздники и на семейные торжества. Почему-то всегда не хватало на них времени. Любил слушать рассказы Ютыка, а когда был с друзьями на базаре, со стороны наблюдали, как этот пожилой богатырь забрасывает на колоду полутуши и ювелирно разделывает их огромным топором. Рассказывал друзьям удивительные истории о нем и его сыне Элыке. Рожденный в холодном тюремном каземате, Элык (Алеша) был умственно отсталым. Родительская забота обеспечила ему безбедное существование. В эвакуации они взяли в семью умиравшую с голода девушку Розу, которая вышла замуж за Элыка и родила сына Израиля (Игорь). Невысокий, коренастый Элык, перенял от отца невероятную силу и выносливость, но не осозновал этого. Был пуглив и не реагировал на насмешки. Работая грузчиком на винзаводе, он поражал всех своими физическими возможностями. Ворочал огромные бочки с вином. Рабочие рассказывали, как, направляя движущийся задним ходом автомобиль, он оказался прижатым к стене. Стоял напрягшись, сдерживая вес машины, пока испуганный водитель переключался чтобы отъехать.

Ютык, Сурка и погибшая от рук бандитов Шейндл, похоронены на грозненском кладбище. Элык и Роза похоронены на еврейском кладбище Спрингфельда (Массачусетс, США), куда они переехали к сыну Игорю.
Лишь спустя 35 лет, обобщая архивные семейные материалы, я осознал всю близость родства, связывающего меня с Суркой, родной сестрой моего незнакомого деда Израиля.

Среди преподавателей и научных сотрудников института было достаточно много евреев, крупных ученых, оказавших огромное влияние на формирование нефтяной науки и промышленности в целом. Спустя 45 лет, работая над еврейской энциклопедией, я вдруг открыл для себя новые, не известные ранее имена.

Одним из них был Шатиэль Семенович Абрамов, единственный в институте Герой Советского Союза, никогда не снимавший Золотую Звезду с лацкана своего гражданского костюма. Эту высокую награду он получил в ходе боев за цитадель в г. Познань. Будучи раненным, он заменил убитого командира батальона. Под его командованием крепость была захвачена. Было уничтожено 400 гитлеровцев и свыше 1500 солдат и офицеров взято в плен. Шатиэль Семенович был профессором, заведующим кафедрой общей геологии. Мы все его хорошо знали, но близко я познакомился с ним на защите кандидатской диссертации в 1973 году, а вечером он был тамадой на моем банкете. Тогда я и предположить не мог, что он горский еврей.
Другим, неизвестным мне евреем, оказался заведующий военной кафедрой генерал-майор интендантской службы Попков Михаил Петрович. Он родился в Витебске (Белоруссия). Во время войны был сначала начальником тыла армии, а затем начальником штаба тыла Закавказского фронта. С ним меня связывали весьма пикантные отношения.
Однажды, во время посещения кафедры командующим Северо-Кавказского округа маршалом А.Еременко, Попков завел его в аудиторию, где проходили занятия. В выстроившейся по ранжиру шеренге, я был левофланговым. Еременко сделал замечание Попкову, что левофланговый не выбрит. С тех пор, перед каждым занятием, я должен был являться к генералу с докладом о том, что побрился.

Возвращаясь к последним студенческим годам, хочу отметить свою привязанность к городу, с которым были связаны прекрасные пять лет жизни. В трех параллельных группах механиков было несколько евреев, с которыми меня связывали теплые дружеские отношения. Среди них бессменный староста одной из групп Яша Казачек из Астрахани, Пауль Вексельблат из Черновцов, Биня Шаулов и Борис Хизгияев из Махачкалы и др. Все мы жили в одном общежитии и ежедневно общались. Но мой статус единственного еврея в группе, был настолько престижен и уважаем, что перейти в соседнюю группу не было никакого желания. Не удивительно, что эти 5 лет студенчества сформировали совершенно законченное и бескомпромиссное ощущение моей еврейской самоидентификации, которое я пронес в течение всей жизни.
Если бы была возможность, я с удовольствием остался бы в Грозном работать. Но меня направили на работу в центр Газпрома УССР - поселок Шебелинка, Харьковской области. Вместе с дипломом, направлением на работу и реализованной мечтой каждого студента, уникальным значком об окончании нефтяного института, сыгравшем существенную роль в моем трудоустройстве, мы, с однокурсником Паулем Вексельблатом, выехали в Киев.

БОРИС

Киев менялся на глазах. Из года в год антисемитские настроения усиливались и стремление вытеснить евреев из центра города и заселить их жилплощадь местной номенклатурой и их родней из провинции становилось реальностью. Пятиэтажные соседние дома старой постройки (№№ 54, 56 и 58) на Жилянской полностью сменили контингент жильцов. Наш частный одноэтажный дом и соседние аналогичные дома №№ 64 и 66 сохранялись, так как никакого интереса для новой элиты не представляли. Семья брата Левы Бердичевского, заведовавшего овощным магазином, переехала на Крещатик, где во дворе дома №4 приобрела отдельный домик. Во дворе нашего дома все реже собирались евреи, но зато у Кравчуков все чаще собирались представители украинской элита. Старшая дочь Женя в третий раз вышла замуж за летчика-испытателя (два предыдущих мужа, тоже летчики, погибли при испытании МИГов). Она настояла, чтоб третий муж ушел в отставку и офицерские гулянки постепенно сошли на нет. Но младший сын, кустарный художник Николай, стал другом и собутыльником поэта Владимира Сосюры. Их компания со временем разрослась. Сам, изрядно постаревший, Кравчук продолжал оставаться в тени, опасаясь проявления интереса к своей персоне и его роли в период оккупации.
К 1958 году судьба нашего и соседнего дома №64 решилась. Они подлежали сносу, а мы переселению. К этому времени из трех еврейских семей остались две неполные. Лева Копыт, из флигеля, женился после смерти родителей и уехал с семьей в Харьков, где работал начальником финансового отдела КГБ. Соседка Бетя закончиламедицинский институт по специальности врач-стоматолог, вышла замуж за зубного техника из Львова Жору Бронштейна, и, после развода с мужем, осталась вдвоем с сыном Борисам. На нашей площади числились три человека, так как иногородние студенты исключались из числа проживавших. Поэтому нашим двум семьям, насчитывающим 5 человек, выделили одну 4-х комнатную коммунальную квартиру (по две комнаты на семью) в доме писателей на Лукъяновке, на ул. Белорусская 5, возле тюрьмы и трамвайного депо. К этому времени Лукъяновка уже не считалась окраиной. Но основной контингент района был русский и украинский. В многоквартирном доме, кроме нас, евреев практически не было. Но после начала занятий в школе оказалось, что в округе живут несколько еврейских семей и ровесников наших сыновей. Удивителен сам факт того, что Арик, не ориентированный на свое еврейское происхождение, интуитивно примкнул к чисто еврейской компании. Среди них были Алик Хирман и Сева Круш, жившие в доме напротив и ставшие его ближайшими друзьями.
К этому времени Митя, работавший заместителем начальника строительного управления по снабжению, получил изолированную однокомнатную квартиру на Сталинке (Димеевка). Это пыла первая в нашей семье изолированная квартира со всеми удобствами. Жил он холостяком, поглощенный интересами семей сестер Розы и Ривы и племянников. В этом была, несомненно, наша вина, ревностно относившимся к его немногим избранницам.

Шестое десятилетие 20-го столетия начиналось с радостного для семьи события. Наш Изя (так мы звали в быту Иосифа) успешно защитил диплом и стал первым в семье инженером и нефтяником. Второй должна была стать Берта, которая училась в Киевском политехническом институте на третьем курсе.
Новоиспеченный инженер приехал со своим институтским товарищем Паулем Вексельблатом. Пауль был родом из Черновиц и его периодические поездки домой и назад в Грозный пролегали через Киев. А на мне лежала задача обеспечивать его проездным железнодорожным билетом. В этот приезд Пауль. согласился задержаться у нас на несколько дней.

ИОСИФ

Конец июня в Киеве выдался жарким. Возвратившись к родителям с инженерным дипломом, мы с Паулем планировали погулять по городу и искупаться на пляже. Это максимум, что мог он позволить себе, спеша решить неотложные дела в Черновцах. До начала моей работы в Шебелинке, а Пауля в подмосковном Подольске, оставалось 1,5 месяца. Желая познакомиться с новым для меня районом города, мы пешком двигались от Лукъяновского рынка вверх по улице Артема к Львовской площади. Жара заставляла всех предельно оголяться. Мы же были в пиджаках, на правом лацкане которых сверкал золотистый значок горного инженера.


В начале шестидесятых годов значки об окончании ВУЗа получали только выпускники университетов и горных институтов. Университетский значок представлял собой ромб с гербом СССР на синей эмали. Значок горных институтов представлял собой золотой венок, внутри которого, на белой эмали, крепилась металлическая буровая вышка и скрещенные геологические молотки.

Пройдя 150 метров, мы обратили внимание на здание на углу улиц Артема и Тургеневской. На фронтоне здания красовался тот же знак, что и на лацкане наших пиджаков. Приблизившись к входу, прочли на вывеске: Киевский филиал института "Гипротрубопровод", Газпром СССР. Переглянувшись, мы открыли массивную дверь и вошли. При входе висела доска приказов и объявлений, а напротив стенная газета. Увлекшись чтением, мы не обратили внимания, что с лестничной площадки за нами наблюдает средних лет женщина. Когда мы уже готовились уходить, она окликнула нас, желая познакомиться с молодыми специалистами - нефтяниками. Яркий блеск наших новеньких значков и пиджаки, не по погоде, объясняли все. Она представилась начальником отдела кадров Рудневой и пригласила на беседу с директором института С.Бондарчуком.
Институт находился в стадии становления. Специалистов - нефтяников в Киеве не готовили, а жилищные проблемы не позволяли приглашать иногородних молодых специалистов. Узнав, что я коренной киевлянин и направлен на работу в систему Газпрома СССР, директор тут же предложил мне передать ему все мои документы для внесения изменений в направление. Вексельблату он тоже предложил задержаться и подыскать себе съемное жилье.
В этих условиях о безмятежном отдыхе не могло быть и речи. Родители уговаривали Пауля остаться и обещали подыскать ему жилье. Никто не мог понять, почему он отказывается жить и работать в Киеве. Понимая, что находится среди друзей, он решился приоткрыть завесу. Ему нужно было поехать в Черновцы, чтоб найти следы давно утерянной матери, которая, как ему стало известно из недостоверных источников, эмигрировала и живет в Вене. (Спустя 40 лет Пауль. разыскал меня в Израиле, куда он приехал по линии пожертвований в детские дома-интернаты от еврейской общины Стокгольма. Впервые за годы совместной учебы, он рассказал об ужасной судьбе его семьи, в полной мере испытавшей на себе все "прелести" жизни в Гулаге после присоединения Западной Украины к СССР и приучившей его жить в постоянном страхе, в молчании, опасаясь даже друзей, всех и всего. Страх, на подсознательном уровне, стал причиной категорического запрета на публикацию истории его жизни.)

Пауль (слева) с женой Ханной (вторая справа) с Яной Хейфец и семьей покойного друга Якова Казачка: в центре жена Якова Белла с дочерью Лилей, внуками Марик и Лена и правнуком. Беер-Шева. 2007

После отъезда Пауля. и моего возвращения из Шебелинки, куда отвозил разрешение председателя Газпрома СССР Кортунова на изменение места работы, началась моя трудовая биография.

Проектные институты, особенно в шестидесятые годы, были средоточием еврейской технической интеллигенции. Практически во всех проектных институтах Киева, Москвы и Ленинграда численность евреев достигала 25% и более. Наш институт не был исключением, хотя профиль его работы и не способствовал этому. В технологическом отделе, формирующем всю техническую стратегию института, до моего прихода работал всего один специалист-нефтяник, Леня Гершман, окончивший Бакинский нефтяной институт. Вместе со мной отдел пополнился еще двумя молодыми специалистами: выпускником нефтяного факультета Львовского политехнического института, Юрием Осередько, и Уфимского нефтяного института - Аллой Островской. Остальные ведущие сотрудники отдела успешно осваивали новую профессию, используя собственную техническую подготовку и богатую эрудицию. Среди них: начальник нашего отдела Владимир Михайлович Хургин, руководители групп Леонид Спектор, Лев Либман и Борис Бендитович, руководитель проекта Михаил Кулишер и др.
Другие подразделения института (строительный, электрики, автоматики, сметный и др.) пополнялись из выпускников киевских ВУЗов, постоянно проживающих в городе и, естественно, евреев там было много.

Должен честно признаться, что с первого дня испытывал неприязнь к этой работе. С трудом выдерживал рутинность, кропотливость и отдаленность результатов проектной работы. До обеда боролся с голодом, а после обеда, - со сном. Оживал, когда необходимо было разработать типовые методики расчета устойчивости резервуаров, гидравлические и тепловые расчеты нефтепроводов и продуктопроводов. Эту склонность вскоре отметило руководство отдела и безбожно меня эксплуатировало. Но, как каждый рядовой инженер, я вынужден был выдавать на гора и надоедливые рабочие чертежи. Не смотря на это, окружающий коллектив и совместное, активное время провождение, компенсировали все неудобства. Если во время работы требовалось выполнять разного типа общественные работы (поездка в колхоз, на овощехранилище и др.), я с готовностью откликался.

13 марта 1961 года произошла страшная Куреневская трагедия, в результате которой погибло от 1,5 до 2 тыс. человек. В районе Бабьего Яра прорвало дамбу, сдерживавшую скопившиеся за 10 лет сточные воды Петровских кирпичных заводов. Грязевой поток высотой 14 метров (4-х этажный дом) понесся, набирая скорость, в направлении лежащей внизу Куреневки. На своем пути он сносил здания, людей, с близлежащих кладбищ вымывал гробы с трупами. Улицы, дворы и трамвайный парк были покрыты толстым слоем грязи. Весь город был мобилизован для наведения порядка. В течение нескольких дней молодежь института помогала очищать от грязи район.
Во время подготовки к пуску киевского метрополитена нам поручили приводить в порядок станцию "Университетская". В течение недели мы коллективно с утра шла к станции с лопатами и метлами, как на демонстрацию. Однажды, во время этого марша, я неожиданно встретил на Бульваре Шевченко Галю Старову. Не имея киевской прописки, она рискнула приехать в Киев искать работу. Поселилась на съемной квартире. Ее авантюра оказалась успешной. Со временем она устроилась на работу в один из проектных институтов, вышла замуж, растила дочь. Спустя несколько лет она подружилась с моей будущей женой и часто гостила в нашем доме.

Начальник отдела кадров и парторг Руднева, понимая, что необходимо сформировать профессиональный костяк института, неоднократно собирала молодых специалистов, и агитировала остепениться и вступить в партию. При этом она бравировала родственными отношениями с Н.С. Хрущевым и обещала сказочные перспективы каждому. Нужно отдать должное, эти обещания она добросовестно исполнила. Среди неподдающихся оказался лишь я один.

Совместная жизнь в коммунальной квартире с Бетей Гельфанд и ее сыном Борей никаких неудобств ни родителям, ни мне, ни брату не представляла. Были, конечно, некоторые неудобства, но за долгие послевоенные годы мы сроднились и жили, как близкие родственники. Совместные кухонные посиделки стали традиционными и в них принимали участие все друзья и родственники, как с нашей, так и с ее стороны. Надежды, что она и Митя сойдутся, не оправдались. Но ее дядю, вдовца Митю Кофмана, мама сосватала за Маню Фреер, младшую сестру своей подруги и землячки Баси. Маня была счастлива и стала настоящей матерью приемному сыну Грише. Работая учительницей в школе, она сблизилась с еврейской семьей Лили и Якова Столяровых, чей сын Евгений учился в ее классе. Однажды она познакомилась с Лилиной дочерью от первого брака Мариной Ушеренко, отец которой погиб в первые дни войны. Тогда она и решила познакомить меня с Мариной.

Первое, как бы случайное, знакомство произошло когда Марина пришла забирать со школы младшего брата, первоклассника. Молодость всегда прекрасна. Но это знакомство с красивой, веселой и эрудированной еврейской девочкой оказалось для меня роковым. Мне в ней нравилось все, а особенно греческий нос, которого она стеснялась, считая, что он подчеркивает ее еврейское происхождение. Но самым главным фактором, способствовавшем нашему сближению, оказалось захватывающее соперничество. Стремление вырвать ее из среды бывших школьных друзей и, в первую очередь, от влюбленного Ильи Маламуда, было подобно азартной игре, в которой я преуспел. Летом 1962 года мы справили свадьбу. Родители отдали нам одну комнату и некоторое время мы жили впятером.

   Свадьба. Стоит справа Марк Лернер. Сидят, слева Лиля, справа Дуся и Яков Столяровы

Маринын отчим, доцент киевского торгово-экономического института Яков Самойлович Столяров, видный советский ученый в области ценообразования, подарил свою докторскую диссертацию будущему министру торговли УССР, и тот отблагодарил его двухкомнатной квартирой. Освободившуюся двухкомнатную квартиру в ветхом двухэтажном дореволюционной постройки доме на улице Кудрявской, они оставили нам. Дом стоял на самом краю, возвышающейся над Подолом, Старокиевской горы. Там у нас и появился сын Юра.
Напротив нас, через дорогу, в точно таком же доме, жил мой сотрудник из отдела автоматики Олег Лапин с женой Анжелой Грабарь, - родной сестрой моего школьного одноклассника Игоря. Оба были чистокровными русскими. Их гостеприимная квартирка, никогда не пустовала. За чашкой кофе и преферансом там каждый вечер собирались сотрудники отдела автоматики нашего института Дима Гуревич, Александр Шлаен, частым гостем у них был писатель-диссидент Виктор Некрасов. Книгоман Дима, сын врача киевской футбольной команды "Динамо", стаскивал в этот дом всевозможные самиздатовские перлы, запрещенные пластинки и магнитофонные записи. У меня было ощущение, что ребята не только не скрывают собственных антисоветских настроений, а буквально бравируют ими. На самых видных местах стояли собрания сочинений Ленина и Сталина, висели примитивные в своей глупости плакаты, типа Сталин-кормчий, Троцкий и Ленин и т.п. Их квартира заменяла мне и библиотеку, и фонотеку. Мы зачитывались Солженицыным, Евгенией Гинзбург, слушали записи Вертинского, Галича и др.. Подчас мне казалось, что многие из этих изданий сфальсифицированы, что изложенный в них материал примитивно неправдоподобен. Однажды, после прочтения Булгаковского "Собачье сердце", я высказал это, утверждая, что кто-то все это состряпал, как и "Луку Мудищева". Сомнения развеял Виктор Некрасов, которому я не мог не доверять. Я восхищался этими ребятами, их открытостью и самоотверженностью. Они осмеивали и презирали абсолютно все ценности социалистического общества и не скрывали этого. И хотя у меня были теплые и дружеские отношения с ними, я никогда не был постоянным членом их дружной компании. Но каждый год, накануне 29 сентября, Олег и Анжела считали своим долгом напомнить нам с женой о традиционном сборе в Бабьем Яру. Там, у гранитного камня (памятник был поставлен значительно позже) собиралась вся прогрессивная часть киевского общества, многие мои школьные друзья и отборные части милиции и КГБ. Это было традиционное открытое противостояние, часто завершавшееся арестами. Рядом со всегда подвыпившим Некрасовым стояли Олег и Анжела, а за ним КГБ-ешник, шептавший Некрасову на ухо, что арестует его как пьяного зачинщика беспорядков. У камня раскладывали цветы, а некоторые ставили вазон в деревянный треугольник. После этого толпа начинала мычать мелодию Хавва Нагила, а Некрасов резкими движениями привлекал к себе внимание наблюдателей. В этот момент один из присутствующих подносил к камню цветы и незаметно отодвигал вазон и укладывал на треугольник второй, чтоб получилась звезда Давида. Иногда скрыть этого не удавалось и виновного тут же хватали и уводили в "воронок". Так был арестован мой товарищ из 21 школы Миша Каминский. Сдерживало власти от репрессий присутствие иностранных журналистов, не упускавших из поля зрения таких известных людей, как Виктор Некрасов.
Группа Олега Лапина, по непонятным для меня причинам, так и не подверглась репрессиям. Лишь в 1989 году, во времена Горбачевской оттепели, накануне моего отъезда в Израиль, впервые в газете "Вечерний Киев" была опубликована огромная пасквильная статья, изливавшая ушаты помоев на этих мужественных ребят. Но это уже был последний крик отчаяния и беспомощности властей.

В 1962 году, незадолго до моей женитьбы, ко мне зашел Саша Шлаен, член группы О. Лапина, и показал объявление в газете, приглашавшее лиц с законченным высшим образованием принять участие в конкурсе на курсы режиссеров научно-популярных фильмов. Ни он, ни я понятия не имели, что это такое, но было интересно в очередной раз испытать себя. Предстояло пройти три тура испытаний. После двух удачных туров ряды претендентов поредели и, уже без прежнего азарта, мы отпросились с работы на третий решающий тур. Пока мы ожидали своей очереди, в коридоре появился мой старый знакомый, оператор киностудии им. Довженко, Геннадий Спицын. В беседе он начал красочно расписывать прелести режиссерской работы, бесконечные командировки во все концы страны. Его рассказ произвел на меня совершенно обратное впечатление. Я тогда всерьез подумывал о женитьбе и уезжать надолго значило отказаться от этих планов. Поэтому отказался идти на третий тур, а Саша сменил профессию. Через некоторое время он откололся от группы Олега Лапина и полностью окунулся в богемную жизнь кинематографа. Спустя много лет он стал знаменит первой документальной лентой о Бабьем Яре.

Было ясно, что проектная работа, - не мой удел. С удовольствием ездил по объектам и решал конкретные технические проблемы на действующих нефтебазах, на товарно-сырьевых базах нефтеперерабатывающих заводов. Когда институт получил секретный заказ из Вьетнама на проектирование в джунглях подземных баз Иен Бай, Бай Тяй и Фу Куй, я с удовольствием переключился на чтение лекций членам Государственного комитета Вьетнама по топливной промышленности, в полном составе прибывшим к нам накануне войны с американцами. В течение нескольких недель мне приходилось, через переводчика, знакомить их с техническими особенностями объектов и технологическими аспектами эксплуатации. На третий день я охрип и потерял голос. Чтобы дать мне возможность отдохнуть, они прерывали занятия и сами рассказывали о себе, о жизни во Вьетнаме, о грядущей войне. Руководитель делегации и Председатель комитета (не помню его фамилии) был заместителем Хо-Ши-Мина по энергетическим проблемам. В своих рассказах он доходил до такой степени откровенности, что грозился готовностью Вьетнама первым напасть на американцев, если не удастся спровоцировать конфликт с их стороны .
Участвовать в подобных беседах было тогда небезопасно. Тем более, что в течение всего периода проектирования этих объектов, институт был оккупирован сотрудниками госбезопасности и жил в режиме секретности. В течение последующих нескольких лет моя семья получала из Вьетнама поздравительные открытки ко всем праздникам, подписанные всеми членами делегации. Поток поздравлений прервался после событий в Тонкинском заливе и начала военных действий. Спустя много лет, в Министерстве нефтяной промышленности СССР, мне сообщили, что все три подземные нефтебазы в джунглях, спроектированные и построенные под контролем института, были уничтожены точным бомбометанием в первые же дни войны.

Повторюсь, что удовлетворение получал только от реальной творческой работы. Сполна пришлось испытать это чувство полного творческого удовлетворения во время ввода в эксплуатацию нефтепровода Тихорецкая - Туапсе - Новороссийск в 1964 году, проект которого разработал наш отдел. Я, с Мишей Кулишером, были включены в состав Государственной приемочной комиссии. Председателем комиссии был назначен В.И. Муравленко (впоследствии начальник Управления Главтюменнефтегаз), обеспечивавший межотраслевые и правительственные решения и контакты. Его заместитель Зяма Львович Канторович был ответственен за внутриотраслевые связи. Каждому из членов комиссии предстояло решать конкретные технические проблемы, которые в избытке проявляются при пуске нового объекта.
Последние полтора месяцев перед пуском потребовали от каждого полной мобилизации сил для обеспечения слаженной и надежной работы всех объектов и систем нефтепровода. Суть проблемы сводилась к тому, что, не смотря на почти 10 лет послевоенных лет, основные нефтяные месторождения оставались в районах Баку, Грозного и Ромашкинское месторождение в Татарии. Ромашкинская нефть прибывала железнодорожными составами на станцию Тихорецкая, сливалась в резервуары, а затем, магистральными насосами, подлежала перекачке по спроектированному нашим институтом трубопроводу на Туапсинскую нефтебазу и наливной причал Шисхарис в Новороссийске, куда прибывали под загрузку зарубежные танкеры. Для нормальной работы требовалось за нормативное время (2 часа) обеспечить слив 60 цистерн на каждой из трех сливных эстакад. Учитывая огромные объемы поступающей по железной дороге нефти, впервые в отечественной практике, было принято решение отказаться от открытого слива нефти в канал под составом. В нашем отделе было сконструировано телескопическое устройство для герметизации сливного патрубка цистерны. Этот прибор нижнего слива до сегодняшнего дня повсеместно и надежно работает. Но герметизированная система отказывалась обеспечить расчетную производительность. На слив каждого маршрута уходило в 5 раз больше времени, чем требовалось по нормативу. Имели место гидравлические удары, сопровождавшиеся выплесками нефти через открытую горловину цистерн и т.д. Как следствие, прибывающие на станцию железнодорожные маршруты с нефтью скапливались на подъездных путях. Нарушалась ритмичность работы железнодорожного узла. Каждый день на связь с председателем комиссии выходил министр железнодорожного транспорта Б.П. Бещев, с требованиями восстановить нормальное движение на Северо-Кавказской дороге. Все винили проектантов. Но ни о какой технической корректировке проекта не могло быть и речи. Предстояло в короткий срок выявить причины, приводящие к нарушению гидравлического режима и устранить их чисто технологическими мероприятиями. Это был первый, настоящий экзамен, для решения которого мне были представлены неограниченные полномочия. Перед самым пуском нефтепровода комиссия, в полном составе, участвовала в показательном сливе 25 железнодорожных составов. В акте комиссии отмечалось, что удалось не только достичь норматива, но и на 25% снизить норму. Этот акт полностью реабилитировал техническое решение института.
Вполне естественно, эта работа стала темой моей первой научной статьи. По действовавшему закону о цензуре, статья была представлена на аттестационную комиссию для получения акта экспертизы. Утверждая акт, директор, как бы вскользь, отметил, что по сложившейся традиции молодые специалисты должны включать руководство в соавторство. Я категорически отказался следовать этой традиции, мотивируя тем, что вынужден был исправлять грубейшие ошибки, допущенные при проектировании.
В тот же день я подал заявление на увольнение.
Справедливости ради следует отметить, что спустя несколько лет, при одной из встреч в коридорах Министерства с З.Л.Канторовичем, он признался в том, что разработанная мной строгая технология слива неоднократно нарушалась и, по настоянию железнодорожников пришлось построить еще 2 сливные эстакады.

При царившей в городе антисемитской атмосфере, риск остаться без работы был чрезвычайно высок. Сомнения эти формировались под влиянием слухов о печальной судьбе евреев, вынужденных соглашаться на любые условия при поиске работы. Но воспитанный Кавказом гонор и чувство самоуважения победили все сомнения. Никогда в последующие годы я не изменял этим принципам, что часто приносило мне массу проблем, но всегда завершались победой и собственным самоутверждением.

СЕМЬЯ

С первых же дней семейной жизни появились проблемы. Это совершенно естественное явление, свойственное всем молодым семьям. Оно связано с открытием новых, неизвестных ранее черт характера, требующих приложения определенных двусторонних усилий для совместной адаптации. Притирка проходила невероятно тяжело по принципу "кто кого сломает". Не смотря на то, что мой жизненный опыт был гораздо богаче, такое понятие, как особенности женской психологии, был мне в новинку. Все проявления женского восприятия конкретных аспектов нашей жизни, оценивались, как несерьезность и балованность. Основания для этого были. Мать жены, Лиля, родившая ее по пути в эвакуацию, вынесшая на своих плечах все тяжести военного времени и вышедшая вторично замуж после войны, жила с комплексом вины перед дочерью - сиротой. После рождения сына Жени, она с мужем Яковом Столяровым, делали все, чтоб Марина не ощутила даже намека на дефицит внимания. Ей сохранили фамилию погибшего отца Якова Ушеренко. (Эту же фамилию она сохранила и после свадьбы, апеллируя к памяти отца.) В доме, на видном месте, висел портрет отца. Мать и отчим, забегали все пути и выполняли любые желания дочери. Младший брат жил в гораздо более жестких и даже в спартанских условиях.
В период беременности вся родня создавала для Марины тепличные условия. О необходимости беречь и не противоречить будущей маме твердили родители с обеих сторон. Все свои прихоти она решала через родителей, ставя мужа в известность постфактум. Таким образом, отрабатывалась система и привычка добиваться реализации всех капризов. Стесняясь часто используемого в семье имени Изя, она уговаривала всех называть мужа Игорем. Взвалив на себя заботу об освобождении молодой матери от выполнении заданий и курсовых работ в заочном строительном институте, Иосиф приучил ее постоянно сваливать свои проблемы на мужа. После рождения сына привычка перекладывать на окружающих собственные обязанности превратилась во вторую натуру. Казалось бы, нет ничего страшного в том, что бабушки и дедушки стремятся предельно облегчить участь молодой семьи и забирают к себе внука, создавая условия для учебы дочери и невестки. Но привычка облегчать себе жизнь за счет окружающих (не только родственников) развращала и закреплялась.
Зарплата рядового инженера составляла 90 рублей, а переход на должность старшего инженера увеличил ее всего на 30 рублей. Прожить на эти деньги было не просто. Приходилось подрабатывать репетиторством. Но когда Иосиф узнал, что теща ежемесячно подбрасывает дочери деньги на тряпки и всякие побрякушки, трещина в семейных отношениях разрослась и превратилась в хроническое заболевание.
Была еще одна сторона в поведении Марины, вызывавшая в муже отвращение. Это стыд за свое еврейское происхождение. Этим объяснялись многие, дикие, на взгляд Иосифа, поступки и поведении жены. Оказалось, что бравирование памятью погибшего отца, на самом деле было стремлением сохранить украинское окончание "-ко" в чисто еврейской фамилии Ушеренко. Спустя много лет после распада семьи, кто-то разъяснил ей, что ни у русских, ни у украинцев нет подобной фамилии, уходящей корнями в древнееврейское слово "ашер" (счастье, удача). Этого оказалось достаточно, чтоб попытаться сменить сыну фамилию на Миронов.
Так уж случилось, что 14-летний брак держался только на страхе всех членов семьи оставить внука Юру без отца.
Все, что так возмущало Иосифа, совершенно не тревожило ни ее родню, ни подруг, ни коллег по работе. Все видели в ней компанейскую, интересную и талантливую (художник живописец) женщину. Талант жены покорял и бесталанного мужа, но и это достоинство становилось темой раздоров. Склонность к симметрии в композиции, неумение вовремя остановиться (хроническая болезнь многих художников) приводили к тому, что в качестве арбитра привлекалась художник Татьяна Яблонская.
Иосиф уважал отчима Марины Якова Самойловича Столярова. Яков родился в многодетной еврейской семье в Черкассах. Страсть к учебе, увлечение еврейской философией и ее различие с христианством, во время войны спасли ему жизнь.
Призванный в армию, он пережил всю трагедию начального этапа войны. Под Киевом попал в плен и содержался в лагере военнопленных в Дарнице, выдавая себя за русского набожного христианина. При пересылке в концлагерь, ему удалось бежать с поезда и долгое время скрываться в украинском селе, выдавая себя за дьякона. Там он изучил Евангелие и, после очередного ареста, продолжал выдавать себя за священника. Вел службы в различных лагерях. Последние 3 года войны он был в лагере Дахау, где работал в шахте.
После прихода американской армии, Яков впервые признался в своем еврействе, чем вызвал дикий восторг американцев. Его предупреждали о зверствах советских особистов по отношению к пленным, но допускали, что еврейское происхождение может помочь преодолеть и этот барьер. Обласканный американцами, он все же принял решение возвратиться в Чекассы. С вещмешком, набитым продуктами и шоколадом, с двумя парами новых хромовых сапог перекинутых через плечо, он направился домой.

Всю прелесть советского "рая" Яков испытал при первом же соприкосновении с особым отделом. Был тут же обвинен в предательстве и в шпионаже, якобы потому, что нормальный еврей выжить в лагере не мог. Спасли его две пары хромовых сапог, которые следователь забрал себе в обмен на свободу. Справка о проверке из армейского особого отдела уже не могла устранить нечеловеческий страх ареста, навсегда закрепившийся с тех пор в его сознании.
После войны Яков окончил институт экономики, преподавал на кафедре экономики советской торговли и в 1961 году защитил кандидатскую диссертацию. Стал одним из самых известных в стране специалистов по ценообразованию. Но животный страх он так и не сумел пересилить. Всегда был осторожен и избегал всевозможных продвижений, которым могло предшествовать разбирательство его личного дела.
В Киеве он жил с младшим братом Борисом. Оба женились на родных сестрах Лиле, матери Марины, и Дусе. Борис и Дуся жили в Василькове, под Киевом, где он работал главным технологом кожевенного завода, а Дуся - врачом стоматологом. Вскоре у Якова и Лили родился сын Евгений, а у Бориса и Дуси - дочь Стелла.
Чудесная еврейская семья, отвечавшая всем требованиям и капризам Иосифа. Но жизнь и благополучие молодой семьи не налаживалась.

НАУКА

Иосиф не сомневался, что после увольнения с трудоустройством начнутся серьезные проблемы. Но опасения не оправдались. Редкая для Украины профессия, превысила значимость пятого пункта в паспорте. Без всяких проблем, в мае 1965 года, он был зачислен старшим инженером в лабораторию добычи нефти, НИИ нефтедобычи и нефтехимии. Руководил лабораторией кандидат технических наук Армаис Арутюнович Шахназаров. Следом за ним в лабораторию пришел и Леонид Гершман, коллега по работе в проектном институте.
После очередной структурной перестройки совнархозов и создания министерств, институт разделился. Нефтедобывающее направление выделилось в самостоятельный Государственный институт нефтяной промышленности. Основной кадровый состав института составляли выходцы из западных областей Украины, выпускники нефтяного факультета Львовского политехнического института, впоследствии выделившегося в самостоятельный Ивано-Франковский институт нефти и газа. Но научный потенциал был представлен учеными из Баку (Р.Д. Фаниев, А.А. Шахназаров, Ю.А. Балакиров, А.Рзаев), из Москвы (А.Н. Яров, В.П. Оноприенко), из Грозного (И.С. Финогенов, Л. Кофман-Захаров) и др.

Что такое научная работа и в чем ее отличие от проектной?
Проектная работа, - это комплекс подготовки технико-экономической документации для строительства определенного объекта (здания, цеха, трубопровода и т.д.). Эта скрупулезная работа выполняется большим коллективом инженеров различного профиля (конструкторы, строители, электрики, автоматчики, экономисты и т.д.)
Научные разработки выполняются, как правило, по узким проблемным темам отдельными высококвалифицированными специалистами с несколькими помощниками. Это геологи, геофизики и палеонтологи, определяющие регионы поиска нефти (газа, угля и т.д.), буровики, гидравлики, химики, специалисты в области добычи нефти и т.д.
Тематику исследований и область приложения своих знаний определяет сам ученый и отстаивает собственную позицию перед Ученым Советом и финансирующим разработку Министерством, или производственным предприятием. В отличии от Академии Наук, только реальные и актуальные исследования удостаиваются финансирования.

Научная работа, с первой же минуты, поглотила Иосифа не оставляя ни минуты свободного времени. Стало понятно, что судьба преподнесла ему тот единственный подарок, на поиск которого подчас тратятся долгие годы.
Отличительной особенностью А.А.Шахназарова была его полная отрешенность от административно подчиненных ему специалистов, самостоятельно обеспечивавших себя финансированием. Иосиф и Гершман были представлены сами себе и отпущены в свободное плавание. Поняв это, Иосиф продолжил раскручивать задел, полученный при пусковых работах на нефтепроводе. Разработал, изготовил и испытал на Тихорецкой сливной эстакаде фильтр для удаления, из сливаемой с железнодорожных цистерн нефти, кусков льда и парафина. Под эту работу получил деньги от железнодорожников и получил свое первое авторское свидетельство. Никто не набивался в соавторы и не мешал работать.
Идеи, мысли и планы переполняли его, придавая неповторимый творческий азарт и пробуждая не испытанную ранее страсть и жадность к творческой работе. В короткое время удалось завершить большую работу по исследованию влиянии пластовых вод украинских нефтяных месторождений на коррозионную стойкость подземного оборудования.
К сожалению, Леня Гершман так и не смог привыкнуть к самостоятельности и к свободному режиму работы и, спустя некоторое время, возвратился к проектной работе.

. Прошло 10 лет после окончания войны. Страна восстанавливалась, а топлива не хватало. Нефть поступала из тех же, уже истощенных залежей Баку, Грозного, и Татарии. Бориславское месторождение на Западе Украины и небольшие площади Восточной Украина (Ахтырка, Прилуки, Гнединцы) не могли удовлетворить энергетический голод. Нефтедобывающая отрасль топталась на месте. Не смотря на громадные материальные вложения в поисковые работы в разведочное бурение, существенного прироста запасов не наблюдалось. Во многих районах страны на больших глубинах находили следы нефти, но промышленный приток так и не удавалось получить. Было ясно, что необходимо уходить на большие глубины, разрабатывать и совершенствовать новую технику и технологии. Под эти работы министерство выделяло большие средства и требовало срочно развернуть этот фронт работ.

Нефть, как правило, содержится в горных породах, пронизанных сетью капилляров. На глубинах 800-1200 метров достаточно пробурить скважину и она самотеком вытекает в нее, как в колодце вода. Примерно такие условия характерны для большинства месторождений Ближнего Востока (Ирак, Иран, Сирия, Саудовская Аравия и др.) Но на глубинах 2500 -3000 метров давление вышележащих горных пород на столько сжимает капилляры, что пластового давления не хватает на преодоление сопротивления крохотных капилляров. Это напоминает попытку врача получить пробирку крови при уколе в подушечку пальца. Необходимо было принципиально изменить подход и к бурению глубоких скважин и к методам извлечения нефти из пласта.

Институтские ученые старшего поколения имели достаточный фронт работ на старых месторождениях и не хотели осложнять себе жизнь новыми. Поэтому директор института Рубен Давыдович Фаниев предложил Иосифу возглавить новое направление, директивно навязываемое Министерством. Было совершенно ясно, что на плечи нового сотрудника пытаются сбросить обузу, от которой отказались все ведущие специалисты института. Понимая это, Иосиф, тем не менее, сломя голову ринулся в новую работу, даже не заботясь о страховке в случае неудачи. Он понимал, что речь идет о развитии в стране совершенно нового научного направления в поисках нефти и газа, связанном со вскрытием продуктивных пластов и испытанием скважин.
По инициативе профессоров С.Т.Овнатанова и Г.С. Газьяна (Московский геолого - разведочный институт) и профессора П.С. Лошкарева (Грозненский научно-исследовательский институт) были созданы четыре группы, между которыми разделили всю территорию СССР. На долю Иосифа достался Западный регион страны, включающий Украину, Белоруссию, Прибалтийские республики и Калининградскую область.
Первый этап этой работы включал создание отечественных испытателей пластов, способных в процессе бурения испытывать на приток вскрываемый объект. Советская власть подходила к решению сложных технических проблем предельно просто. Покупался один комплект такого испытателя в компании Халлибурдон (США), разбирался и копировался. Ну а потом предстояло заставить его худо-бедно работать. Над этой непростой задачей трудился солидный коллектив в Грозненском НИИ, возглавляемый П.С.Лошкаревым. Теоретические аспекты работы испытателя разрабатывал зять Лошкарева, великолепный математик, Николай Рязанцев. Гидродинамическими методами расшифровки результатов испытаний занимался С. Колокольцев из Башкирского НИИ и Г.Д. Сухоносов из Волгограда. Большие проблемы возникали с герметизирующими элементами испытателя, представлявшими собой полутораметровые толстостенные резиновые цилиндры (пакер), при сжатии которых происходила герметизация испытываемого объекта на большой глубине. Время шло, а пакера отказывались работать: не обеспечивали герметичность, разрушались после одного спуска в скважину. Это был период, когда ученые, практически ежемесячно встречались, обсуждали и искали решения беспрерывно нарастающего потока проблем. А производственники, со своей стороны, торопили, требуя решить все их технические и технологические проблемы.
В конце концов, испытатель заработал и общие усилия были вознаграждены открытием нескольких нефтяных месторождений. В отведенном Иосифу регионе были открыты нефтяные месторождения в Белоруссии, на востоке Украины и в Калининградской области. Появились новые месторождения в Тюменском регионе, на Урале, на нижней Волге.
Но это было лишь часть работы. Предстояло создавать новые системы растворов для бурения, не засоряющие нефтяные пласты в глубоких и сверхглубоких скважинах. Иосиф понимал, что обречен заниматься всеми этими проблемами до конца жизни.

Институт разрастался. После смерти Фаниева директорское кресло занял выходец с Западной Украины Вениамин Куприянович Мельничук. Кадровый состав был приведен в соответствие с требованием партийных органов района и города. Численность евреев не должна была превышать 2% . Это требование строго соблюдалось. Но в числе этих двух процентов были молодые и талантливые ребята Ким Гильман, Мойсей Кендис, Лена Василевская, Юра Абрамов, Гриша Дранкер, Иосиф Кунянский, Яша Кучеров и Миша Эсельсон, которые впоследствии закончили заочную аспирантуру и защитили кандидатские диссертации. . Юра Боксерман, Володя Рубарх и Миша Вайн предпочли поступить в очную аспирантуру Московского нефтяного института им. И.М.Губкина и после защиты диссертации остались в Москве.

Иосиф, в отличие от них, отказался от поступления в аспирантуру. Кандидатские экзамены сдавал экстерном в различных ВУЗах города. Занимаясь совершенно новым и перспективным научным направлением, он считал, что нет нужды в аспирантуре. В его распоряжении был великолепный, уникальный материал, в оформлении которого не требовалось ничьей помощи. Ребята только раскачивались, планировали со своими руководителями планы и темы диссертационных работ, а у него в руках была готовая, а главное, апробированная и внедренная разработка.
Уже к концу 1968 года он представил Ученому Совету института законченную диссертационную работу. Тут то и начали проявляться проблемы, с которыми аспирантура позволяла справиться сравнительно просто. Почувствовалось отсутствие опытного, известного в научных кругах, руководителя работы, помогающего ее продвигать в среде консервативных ученых. Выбрав навязанную министерством тему исследований, он самостоятельно утвердил ее на Ученом Совете, был в одном лице и руководителем, и исполнителем. Более того, тема была совершенно незнакома ведущим специалистам института. Немногочисленные еврейские коллеги по институту Мойсей Кендис и Ким Гильман, работавшие в это время над собственными диссертациями, убеждали обратиться за помощью к заместителю директора по бурению Николаю Александровичу Жидовцеву, который был формальным руководителем их диссертационных работ. (На банкете по поводу защиты диссертации М.Кендиса, академик П.А.Ребиндер заинтересовался корнями этой фамилии, на что Жидовцев ответил, что с детства был свинопасом). Это позволяло Жидовцеву использовать их работы, как две главы собственной докторской диссертации. Работа Хейфеца могла стать для него третьей главой. При этом он гарантировал размещение работы к защите на одном из Ученых Советов страны, по присуждению ученых степеней. Но самонадеянный Иосиф был уверен, что сумеет пробиться без посторонней помощи. К этому времени он был единственным в институте членом межведомственной комиссии Министерства по испытанию скважин, работал в тесном контакте со всеми учебными и научными нефтяными институтами. Эта самоуверенность и гонор сослужили ему дурную службу, стоившую трех потерянных лет.
Работа представлялась к защите в Московский нефтяной институт (МИНХиГП), во Всесоюзный институт буровой техники (ВНИИБТ), в Башкирский нефтяной институт (УНИ). Везде, после многомесячного изучения, отвечали отказом, мотивируя отсутствием специалистов этого профиля. Более того, в Башкирии с диссертацией было поручено ознакомиться Павлу Сергеевичу Лапшину. Он дал ее своему аспиранту для ознакомления и держал ее у себя восемь месяцев, обещая добиться разрешения на защиту. Однако, потом сообщил, что так и не удалось договориться.
Дальше произошло событие, очень похожее на описанный ранее школьный случай с экзаменом по ботанике. Приехав в Уфу, чтоб забрать диссертационную работу, Иосиф не застал на рабочем месте П.С.Лапшина. Сотрудники лаборатории сообщили, что он находится на заседании Ученого Совета на предварительной защите диссертации. Зайдя в зал заседаний, чтоб никому не мешать, Иосиф устроился в последнем ряду. Каково же было его удивление, когда понял, что докладчик излагает одну из теоретических глав его работы, выдавая за свою разработку. Когда первое потрясение прошло, он обратил внимание, что не испытывает ни гнева, ни обиды, а любопытство. Талантливый человек не мог бы скатиться до воровства. А бездарному не дано было разобраться в математических хитросплетениях работы. Так и произошло на самом деле. Материал оказался слишком сложным и был не по зубам для воришки. Он рассчитывал, что Ученый Совет не сможет, в течение короткого времени, разобраться в логической цепочке и в использованном математическом аппарате. Эти его ожидания оправдались. Члены Совета в своих вопросах обходили стороной непонятные им места. У настоящего автора оставалось достаточно времени, чтоб подготовить финальный сценарий разыгравшейся комедии. В президиум были переданы несколько новых вопросов. По мере того, как зачитывали вопросы, докладчик менялся в лице, понимая, что кто-то успел понять логику теоретических построений, недоступных ему. А узнав, кто автор вопросов, он потерял дар речи. Конфузную ситуацию Иосиф завершил собственным выступлением и рекомендацией внимательней изучать публикации в научных журналах и консультироваться с автором, если тяжело разобраться самому. Трудно сказать, чем обернулось все это для соискателя, но его руководитель, П.С. Лапшин, уличенный в нечистоплотности, вынужден был сменить место работы.
Математическую вероятность подобного совпадения (имеется в виду приезд к моменту доклада) так и не удалось вычислить. Если бы не произошло это случайное, на первый взгляд, совпадение, диссертация оказалась бы на грани провала. Не смотря на то, что материал защищен авторскими свидетельствами и рядом публикаций, начинать научную карьеру с доказательства своего первенства было бы равнозначно поражению.
Хотя судьба подарила столь редкую удачу, столкнув с вором, настоящие испытания ожидали впереди. Когда стало ясно, что повсеместные отговорки на отсутствие специалистов в этой области знаний могут длиться бесконечно, остался лишь один адресат, не имеющий возможности апеллировать к непониманию темы. Это был родной нефтяной институт в Грозном, в котором преподавали и Лошкарев, и Рязанцев, занятые этой же работой.
После представления диссертации на кафедре, работа была принята к защите, при условии, что одним из оппонентов должен быть Николай Рязанцев, заменивший после смерти профессора П.Лошкарева. Это решение естественно вытекало из теоретических разделов работы, основанных на противостоянии автора и оппонента Для Николая эта защита должна была стать великолепной трибуной для отстаивания своих научных позиций и он дал согласие выступить в качестве официального оппонента.
Защита диссертации предвещала интересный спектакль, в котором нивелировались функции первого оппонента, и поэтому участвовать в этой роли никто не соглашался. Тем более, что работа не имела руководителя, авторитет и просьба которого поддерживали бы соискателя. Ничего не оставалось, как воспользоваться протекцией родственника, известного ученого строителя, автора предварительно напряженного железобетона, профессора Григория Изральевича Бердичевского. С помощью его ученика, проректора Бакинского строительного института, профессора Гани Мамедовича Мамедова, согласие участвовать в защите дал профессор Аттаула Фараджевич Касимов.
Наконец все формальные проблемы были закрыты и можно было начать подготовку к защите.
Объективности ради следует отметить, что ни один нормальный человек не захотел бы оказаться в шкуре соискателя, а предпочел бы обойти острые углы диссертационной работы. Защита могла состояться только при условии, что будет доказана правильность теоретической позиции, изложенной в диссертации. Но это доказывало бы, что в теоретическом споре Иосиф переиграл своего официального оппонента Николая Рязанцева.
Николай, естественно, был совершенно убежден в своей правоте. Он не скрывал, что настроен учинить полный разгром, не смотря на личные товарищеские отношения.
Оценку правильности той или иной теории дает, как известно, практика. Поэтому все выводы, касающиеся теоретических аспектов работы, были распределены оппонентом между сотрудниками отдела испытаний ГрозНИИ, для их подтверждения или опровержения на действующих буровых. О проведении этих испытаний и их результатах Иосиф узнал, приехав в Грозный за неделю до защиты. Как оказалось, практика подтвердила большинство выводов его работы.
При подготовке к защите соискателя угнетал лишь один вопрос: как будут восприниматься со стороны дебаты с Николаем? Большинство членов Ученого Совета не смогут до конца вникнуть в сущность спора и, вполне естественно, что их эмоциональное восприятие дебатов должно было определить результаты голосования.
Было ясно, что любой непонятый спор будет воспринят, как несерьезное отношение к работе и оценен не в пользу соискателя. Следовательно, нельзя было втягиваться в спор с оппонентом. Но как в таком случае доказать свою правоту?!
В жизни каждого человека возникают момента, когда следует найти единственное правильное решение. Судьба несколько раз подбрасывала подобные задачи Иосифу. Но в данном конкретном случае задача казалась неразрешимой.
И, тем не менее, удалось найти правильный путь. Многолетний спор с Николаем однозначно определил аспекты, которые будут подняты им в докладе. Следовало предвосхитить его выпады и включить все его аргументы в вопросную часть защиты, предшествующую выступлениям оппонентов и заключительного ответного слова соискателя. Подготовив огромный перечень вопросов, Иосиф попросил коллег, съехавшихся на защиту со всех концов страны, зачитать их сразу после доклада. Коллеги были потрясены. Вопросы подобной сложности, по их мнению, мог подготовить только недруг, готовящий провал защиты. Но задуманный план полностью оправдался. После предложения председателя Совета прокомментировать выступление оппонента, Иосиф отказался от комментариев, мотивируя это тем, что в ходе ответов на вопросы все сомнения, высказанные оппонентом, уже были исследованы до малейших деталей и нейтрализованы.
Защита состоялась.
На традиционном вечернем банкете все разговоры велись только об этом тактическом ходе. Хорошо поддавший и поддерживаемый супругой Коля Рязанцев, больше всех радовался такому обороту событий.

В начале 70-х годов в чисто украинском, по составу, институте сформировалась мощная группа евреев - кандидатов технических наук, каждый из которых имел собственное направление и руководил несколькими научными темами и штатом научных сотрудников и инженеров. Кроме Гильмана и Кедиса, все евреи были беспартийными. Партийный актив райкома партии указал дирекции и парторганизации, на недопустимость продвижения евреев в руководство института. Поэтому все члены этой группы были членами Ученого Совета, но должность ведущего научного сотрудника оставалась высшей доступной им планкой. Лишь Гильману позволили возглавить лабораторию, так как он был активным членом КПСС и членом парткома института.

Семья и работа

Работа и диссертация плохо совместимы между собой. Именно поэтому желающим посвятить себя науке представляется возможность два года учиться в аспирантуре, полностью отрешившись от производственной текучки. Я лишил себя этой возможности и, как следствие, жил в страшном напряжении, не оставлявшем времени на семью и отдых. Впрочем, в отдыхе, в общепринятом смысле, и не нуждался. Научился работать и искать решение научных тупиков сидя с женой в кинотеатре, на прогулке с сыном в зоопарке, за обеденным столом, в поезде, командировке и на курорте, залечивая хроническую язву. Именно на курорте осенила идея математического решения устойчивости резинового цилиндра в условиях всестороннего сжатия (пакера). Решение многих научных проблем приходили во сне. Все бытовые проблемы, которые обременяли большинство семей, приняло на себя Министерство нефтяной промышленности. Министерство и лично министр В.Д. Шашин уделяли институту огромное внимание. На Лесном массиве Киева для института и администрации объединения "Укрнефть" были построены два огромных 9-ти этажных дома, полностью решивших жилищную проблему всех нуждающихся сотрудников. Моя и Мойсея Кендиса семьи получили великолепные квартиры, расположенные рядом. Заядлого курильщика, не выпускавшего изо рта сигарету, Мойсея постоянно изгоняли из квартиры на лестничную площадку. Он извлекал меня на эту площадку и продолжалось обсуждение многих еврейских, мировых, политических и научных проблем.
Открытие белорусских нефтяных месторождений и создание объединения "Белоруснефть" стало поводом для выделения в 1976 году мне и моему коллеге Токунову автомобилей из первой партии Жигулей, выпущенных ВАЗом по итальянской лицензии. Тогда же мы женой приобрели небольшую дачу на левом берегу Днепра, в городском районе Воскресенка.
Современный читатель будет безмерно удивлен подобными мелочами: квартира, машина, дача. Но в те годы, когда большая часть страны жила в коммунальных квартирах, когда частная машина была роскошью, совершенно недоступной для рядового гражданина, а дача - редкость, когда страна жила в режиме всеохватывающего дефицита и продуктов, и промтоваров, наши условия жизни выходили за принятые рамки. Я получал большую, по тем временам, зарплату ведущего научного сотрудника, кандидата наук. Жена, отработав старшим инженером в проектном институте, перешла на работу главным инженером театра оперетты. Сын практически вырос на руках деда Бори и бабы Розы, которые с четырех лет водили его в бассейн спортивного клуба армии. К школе он уже великолепно плавал.
Казалось, достигнуто все, что может желать человек, но семейная жизнь не клеилась. Театр оперетты я ненавидел лютой ненавистью. Все технические проблемы театра приходилось решать мне: от сантехники до механизации сцены, спуско-подъемов театральной люстры и техники безопасности. Со студенческих лет я соприкасался с миром мельпомены. Относительно близко знаком известными актерами (А.Вертинский, Т.Окуневская, Н.Рыбников, В.Дворжецкий, отцом и сыном Э.Кио, клоуном Середой и др.), но эти знакомства носили поверхностный характер. Тут же, пришлось окунуться в совершенно чуждый внутренний мир многих известных актеров и режиссеров, что окончательно оттолкнуло от них. Зная это, жена предпочитала не приглашать меня на генеральные репетиции и премьеры, а перепоручала эту работу сыну, которому мне трудно было отказывать. Но когда он подрос и начал понимать мое отношение к театральному миру, мы договорились что приемный прогон оперетты Максима Дунаевского "Три мушкетера" станет последним совместным походом в театр.
Последнюю точку в нашем браке (иначе и назвать нельзя наш союз) поставила тайная поездка Марины в Москву, якобы по просьбе московской сестры ее отца, а вернулась она с переделанным курносым носом.
Мы с ней жили не просто в разных мирах, а в разных измерениях, из которых друг друга не видно и не слышно. Она строго следила, чтоб ни я, ни мои родственники и друзья даже случайно не стыковались с кругом ее знакомых, где она скрывала свое еврейство, а я принципиально заводил разговоры об Израиле, концепции Бога в иудаизме и в христианстве, об антисемитизме, который пока обходил нас стороной. Парадоксальным было и то, что она стала лучшей подругой моей очень хорошей знакомой по студенческому периоду Галины Старовой, о которой уже упоминалось ранее.

Мой повзрослевший брат окончил школу, отслужил армию и окончил техникум радиоэлектроники. Пора было задуматься о высшем образовании. Обстановка в Киеве была такова, что никто из его еврейских друзей не задумывался о возможности продолжить образование в родном городе. Мы с отцом приняли решение отправить его в Грозный для поступления на заочный факультет. Я поехал в Грозный и без труда договорился, чтоб снять любые препятствия, включая возможные проколы при вступительных экзаменах. Таким образом, фамильная традиция нефтяников была продолжена. Еще работая в проектном институте, я рекомендовал начальнику строительного отдела своего друга детства Марка Лернера.. Скрупулезный и работоспособный Марк прочно закрепился в институте. Когда была создана проектная контора в Главнефтеснабе УССР, он возглавил там строительный отдел. А когда Арик закончил нефтяной институт, Марк устроил его инженером в отделе автоматики, которым руководил, наш бывший коллега по работе Изя Некрич.
В этой новой проектной конторе работало еще несколько евреев, в том числе молоденькая, очаровательная

девчушка Милочка Халемская. Закончив школу и проработав год в конторе, она не могла не обратить на себя внимание Марка. Когда Мила спросила его совета, где продолжить учебу, Марк решил познакомить ее со мной, так как я к этому времени имел хорошие связи с известными учеными-нефтяниками по всему Союзу. Когда эта милая девочка зашла с Марком к моим родителям, все мы были ей очарованы. Родная тетя Милы жила в Уфе и я рекомендовал ей ехать туда и дал рекомендательное письмо к профессору Петру Абрамовичу Бродскому.
К этому времени все мы устали бороться с братом. Компания его друзей разрослась и в ее орбиту входили великовозрастные девицы, среди которых было много шикс. На каждой очередной он готов был жениться. Однажды даже привез из Одессы в гости девушку, под предлогом познакомить ее с Киевом. Родители были в шоке от его похождений и, естественно, давили на меня, чтоб его образумил. Вот тогда я и обратил его внимание на его же сотрудницу. Марк уже неоднократно беседовал с ним, но Арик считал ее ребенком и не реагировал. Моя беседа с братом была долгой и откровенной. Членом нашей семьи может стать только еврейка. Моя жена была его контраргументом, хотя он признавал, что с ней мы можем обсуждать любые еврейские проблемы. Своего еврейства она стыдится лишь вне семьи. Использовав все аргументы, я так и не был уверен, что повлиял на брата. Какого же было наше удивление, когда спустя пол года он привел к нам в дом Милочку, чтоб поближе познакомить с родителями.

Юру родители водили в бассейн по рекомендации врачей, считавших, что у ребенка скалиоз. За два года он окреп и, среди однолеток, считался хорошим пловцом. Когда он пошел в школу, мы вынуждены были по очереди водить его в бассейн при спортивной школе, расположенной недалеко от дома. После двух лет учебы в общеобразовательной школе, спортивный тренер предложил нам перевести его в спортивную школу-интернат, которой принадлежал бассейн. Не смотря на мои и бабушек и дедушек возражения, жена определила сына в спорт-интернат. Тем самым, единственное связывающее нашу семью звено было разорвано, так как Юра дневал и ночевал в школе.

Авантюрный характер Марины и беспрерывный поиск гешефтов, в том числе и среди моих коллег и знакомых, в конце концов, привели к разрыву и уходу из дома. Юра жил в спортивном интернате и мой уход не должен был сказаться на нем.
Откровенности ради, следует отметить, что авантюризм и гешефтмахерство, считавшиеся тогда позорными и недостойными интеллигентного человека, спустя 20 лет стали основой делового предпринимательства. Но тогда мы жили в ином измерении. И когда концертмейстер театра оперетты, встретив меня, пожаловалась, что, меняя место работы, Марина продала и увезла театральный рояль, я не знал куда деться от стыда. Благодарил Б-га, что коллектив оперного театра, куда ее пригласили руководить капитальным ремонтом, со мной не был знаком.

Родители очень тяжело перенесли мой уход из семьи. Зная Маринын характер, они понимали, что внук будет от них оторван. Но ошиблись. Каникулы и свободное от учебы и соревнований время он проводил у них. К ним же переселилась и наша собачонка, пинчер Ласточка.

В 1974 году я курировал очередной поиск нефти под Светлогорском (Гомельская область, Белоруссия). В течение двух недель мы с Эдуардом Сенкевичем, представителем нашего гомельского филиала, жили на буровой. Это был год очередного чемпионата мира по футболу. Все, свободные от вахты, собралисяь в клубном вагончике и смотрели финальный матч бразильцев с участием легендарного Пеле. Перед началом матча поступило сообщение от диспетчера из Гомеля, что к нам высылают вертолет. Рев дизельного двигателя на буровой заглушал все внешние шумы и поэтому посадку вертолета мы прозевали. Когда посыльный сообщил о его прибытии, я послал Сенкевича выяснить, в чем дело. Через некоторое время услышал стук в окно, но отмахнулся и продолжал следить за последними минутами матча. Когда вышел из вагончика, увидел, что Эдуард беседует с Мариной и Юрой. Стало ясно, что разворачивается очередная серьезная авантюра. Вроде бы все им оставил, ушел с крохотным чемоданчиком. Пока водил сына по буровой, пытался угадать, чего еще от меня хотят добиться.
Претензия была ошеломляющая. Она нашла человека, Виктора Миронова, который готов за деньги фиктивно дать свою русскую фамилию Юре. Одиннадцатилетний Юра с удовольствием согласился стать русским, и откликнулся на предложение сопровождать маму на буровую. Расчет был безукоризненно верен. Выгнать ее некуда, скандалить тоже нельзя.
Утром я дал согласие, понимая, что, не мытьем так катанием, она своей цели добьется. Уступая мне, она согласилась сделать для меня несколько копий с Юрыной метрики, а также подать в суд на отчуждение жилплощади и выписку меня из квартиры. Некоторое беспокойство вызывало у нее полное непонимание, для чего мне это нужно. Со своей стороны, я подписал все привезенные ей документы и удостоверил подпись печатью буровой. Она, со своей стороны, дала мне справку, что больше не имеет ко мне претензий. Сделка была совершена, и я вызвал для них вертолет.
Проблемы разведенных семей мне были не в новинку, так как многие мои коллеги по институту прошли жестокую процедуру бракоразводного процесса, раздела имущества и жилья. Нервные стрессы изматывали их и родственников, а суды выносили совершенно тупиковые судебные решения, еще более накаляющие обстановку. Совместное проживание и беспрерывные скандалы доводили бывших супругов до истерик. Если в течение полугода один из супругов не проживал на общей площади, второй мог в судебном порядке выписать его. В партком и профсоюзную организацию института постоянно приходили заявления с требованиями отвергнутых жен достойно наказать бывшего супруга.
Я решил в одночасье со всем развязаться. Так как сам был инициатором развода, обязан был сделать все, чтоб у сына никогда не было повода заподозрить меня в вынашивании корыстных мотивов. Мне предстояло начать жизнь с начала, а у них должны сохранится привычные условия жизни, не требующие ломки налаженных устоев. Как только мне сообщили, что могу получить решение суда, я тут же оформил выписку. Эти документы представил директору. Согласно действовавшему законодательству, без прописки никто не имел права работать в городе. Я был готов уехать в Гомель, где мне обещали тут же выделить жилье. Администрация института была поставлена в безвыходное положение. Нарушить закон и оставить меня на работе они не могли. Уволить и закрыть разработку важнейшей проблемы, находящейся на контроле в министерстве с тем, чтоб передать ее Гомельскому филиалу института, было нелогично и глупо. Выход был найден. Уже через месяц мне была выделена малометражная однокомнатная квартира в доме для молодых специалистов на горе Щекавице, где, по преданию, князя Олега ужалила "гробовая змея".
Начался новый этап жизни, в которой особое место занимал мой, еще несмышленый сын Юра. Он, как и прежде, продолжал посещать родителей. Но никогда более я не спрашивал, сменил ли он фамилию.

Антисемитская империя зла

"… несомненно, антисемитизм в стране свирепствует (свирепствовал). Но лично меня это не касалось. Никогда на себе я не испытывал его проявление. Меня уважали. Никто меня не оскорблял и не угнетал".
     (Традиционная фраза, в среде русскоязычных евреев-иммигрантов Израиля, Германии и США.)

 

Мой коллега, товарищ и сосед, кандидат технических наук, Мойсей Шейликович Кендис никогда не считал себя ученым. Сын репрессированного и убитого в ГУЛАГе еврея из Коростеня, он закончил нефтяной факультет Львовского политехнического института и уехал работать на север. Руководил буровой бригадой и, по настоянию администрации, стал членом ненавистной ему партии. Отработав положенный срок, он приехал в Киев и начал карьеру в нашем институте с должности старшего инженера в лаборатории буровых растворов, которым руководил кандидат технических наук А.Н. Яров. Великолепный производственник и организатор, он взвалил на себя все тяготы лаборатории. Защитил кандидатскую диссертацию, добросовестно выполнив все немудреные требования ВАКа, после чего стал старшим научным сотрудником. Ярова он ненавидел лютой ненавистью за лень и национальное высокомерие.
Увлеченность работой, готовность проверять любые предложенные коллегами идеи и доводить их до ума, отличали его на общем фоне. Именно Миша (так все его звали), попав случайно на Гомельский масложировой комбинат, впервые столкнулся с их проблемой захоронения многотоннажных отходов (гудроны растительных и животных жиров). Руководство комбината (все евреи) готовы были оплатить исследовательские работы и бесплатно отдавать этот отход производства. Обработав гудроны щелочью (переведя его в мыло) Миша сделал великолепную смазывающую добавку к буровому раствору. Именно эта добавка и стала темой его диссертации. Следом за ним эту добавку начали исследовать в других лабораториях специалисты по буровым долотам, буровым трубам и др. Эта добавка стала темой 5-ти кандидатских и одной докторской диссертации заместителя директора в области бурения Н.И.Жидовцева, объединившего три диссертации Кендиса, Гильмана и Еременко.
Миша в совершенстве владел идишем. Был сионистом и ненавистником всей советской системы. Преданный муж и отец, он забрал из Коростеня мать Малку, которая до смерти жила вместе с его семьей. Еще одна уникальная его черта - чтение между сток всей советской периодики. Мы и Гильман часто втроем собирались у него, или у меня в кабинете и отводили душу, снимая раздражение от сочившегося со всех щелей антисемитизма. Никто нас персонально не оскорблял презренным словом "жиды", но ежедневно нам плевала в лицо вся официальная пресса. Это слово кричало между строк каждой статьи. Советскому народу мешали жить имена Гершлы, Мотлы, Хаймы Берковичи и Нахманы Срулевичи. Поливая грязью очередную финансовую авантюру, никогда не сокращали эти имена до первых букв, даже если фамилии были чисто еврейские. На показ выставлялись все отщепенцы, демонстративно осуждавшие сионизм, типа Драгунского, Быстрицкой и др.. Они преданно исполняли выделенную им верноподданническую роль ради сиюминутной выгоды, прикрываясь партийными принципами.
Мы никогда и ни от кого не скрывали своих чувств и отношения к еврейской проблеме. Это сходило нам с рук только потому, что царивший в институте дух украинского национализма, при всей нелюбви к евреям, не позволял им стучать на нас. Во всяком случае, до нас подобные доносы не доходили.
Недолгое время продержались в нашем коллективе Володя (Зеев) Рубарх и Миша Вайс. Поступив в аспирантуру Московского нефтяного института, они поселились в аспирантском общежитии, но сохраняли с нами тесные контакты и сотрудничество. После окончания шестидневной войны Рубарх с восторгом рассказывал, как Миша Вайс, бегая по коридорам общежития, врывался в комнаты арабов с возгласами: "Как мы вам дали?!"
Миша Вайс стал первым из нас, репатриировавшимся в Израиль. Вторым стал математик, к.т.н. Иосиф Кунянский, специализирующийся в области подземной гидравлики. Он возглавлял группу разработки нефтяных месторождений. Иосиф выставил свою кандидатуру на замещение вакантной должности заведующего лабораторией разработки. Неомненно, он был безальтернативным претендентом на эту должность. Тем не менее, администрация подыскала другого претендента из украинцев. Никого не беспокоило, что он не был специалистом в этой области. Важно, что он станет руководителем, а Иосиф будет выполнять свою работу в прежней должности. Ученый Совет подавляющим числом голосов принял рекомендацию администрации. Наши голоса оказались в меньшинстве, а администрация добилась своего, поставив нас на место.
Но этот демонстративный урок испортил Иосиф. На следующий день он подал заявление на выезд из страны, подчеркнув в заявлении, что из-за преследований по национальной принадлежности и затребовал выдать характеристику на выезд в Израиль. Это заявление вызвало шок в администрации и в райкоме партии. Иосиф рисковал быть привлеченным к уголовной ответственности за клевету. Но после длительных согласований стало ясно, что предпочтительней выдать характеристику, чем развязывать скандальную уголовную кампанию.
Не смотря на разгул репрессий, администрация, по согласованию с райкомом партии, не решилась увольнять Иосифа до его отъезда. Все это время за ним вели тщательное наблюдение, в ожидании любого прокола в поведении. Но никто из нашей группы не оставил его без внимания и не участвовал в показном отчуждении, которым старались его окружить. На вокзале Иосифа демонстративно провожала вся наша еврейская кампания.
Спустя несколько лет в институтскую библиотеку поступил очередной номер американского научного журнала "Petroleum Technology", в котором была опубликована статья Кунянского. Статье предшествовала информация об авторе с его фотографией и краткой биографией. Вполне естественно, я тут же подписал заказ на изготовление нескольких ксерокопий статьи. (В СССР вся множительная техника находилась в ведении спецотделов. Предполагалось, что это позволит предотвратить распространение антисоветской литературы. Ответственность за копирование в равной степени распределялась между начальником спецотдела и лицом, подписавшим заказ.) Через некоторое время одна из копий оказалась на столе заместителя директора института В.П.Оноприенко, на чьей совести лежала вся эпопея с Кунянским. Взбешенный верноподданный служака тут же написал докладную в КГБ и приложил копию статьи. Начальнику спецотдела В.Назарову (бывшему футболисту Киевского Динамо) был вынесен строгий выговор и приказано изъять все копии. Собрав по институту копии статьи, он пришел ко мне за последней. Разве что не плакал, умоляя отдать статью. Я соглашался только при условии письменного или устного указания, но не через посыльного, а лично ко мне. Естественно, ни одно из моих условий не было выполнено. Не помогли и уговоры Кима Гильмана, действовавшего по поручению парткома. Но с этого момента был заведен порядок, что каждый заказ на копирование, кроме подписи заказчика, должен утверждаться директором или его заместителями.

Ким Гильман, выпускник нефтяного факультета Львовского политехнического института, был единственным партийным активистом во всей нашей небольшой еврейской компании. После защиты кандидатской диссертации, он успешно продвигался по служебной лестнице, прекрасно понимая, что ради достижения поставленных целей не грешно поступиться собственными принципами. В его лице партия имела и добросовестного работника, и ненавистника. Но об этом знали только мы, ближайшие его друзья. Он многие годы успешно возглавлял лабораторию коррозии, автор многих научных публикаций, патентов и книг. В 90-е годы, после отъезда всех евреев из института, Ким еще долго оставался на работе, разбавляя почти мононациональный коллектив института. Но, под давлением жены, они уехали и живут сегодня в Германии.
О дружном и сплоченном еврейском коллективе выпускников физико - математического факультета Киевского университета уже упоминалось выше. Лена Василевская, Юра Абрамов, Иосиф Кунянский, Михаил Эссельсон и Яков Кучеров, представляли уникальный коллектив талантливых, эрудированных, высококультурных ребят. Все они овладели новой профессией, защитили кандидатские диссертации и вырвались на позиции ведущих специалистов в отрасли. Первым уехал вышеупомянутый Иосиф Кунянский, а за ним Яков Кучеров.
В конце 80-ых годов Лена Василевская возглавила лабораторию разработки газоконденсатных месторождений, Юра Абрамов, - лабораторию разработки нефтяных месторождений, Миша Эссельсон, - лабораторию спектрального анализа нефти и нефтяных эмульсий. Этот дружный, сплоченный коллектив выделялся на общем фоне. Их знания и опыт ценили и коллеги по работе, и руководство. Сегодня Лена Василевская с семьей живет в Сан-Франциско, Юра Абрамов в Германии, Миша Эссельсон переселился в Филадельфию и, будучи уже инвалидом, создал уникальный литературный сайт в интернете, который пользуется большой популярностью, хотя самого автора сайта давно уже нет в живых.
Это не значит, что больше не было евреев в институте. Было еще несколько человек. Но они не определяли лицо нашей еврейской общины и жили обособлено. Среди них можно выделить кандидата технических наук, руководителя экспериментальной буровой установки Григория Дранкера, до настоящего времени живущего в Киеве, уже покойных инженеров Семена Йоффе, Мойсея Коростышевского и некоторых других.

Советское судопроизводство

Советское судопроизводство было карательным инструментом власти, слепо и беспощадно расправлявшимся с неугодными. Это не было секретом ни для народа, ни для мира. Бесконечные антиеврейские кампании, завершавшиеся суровыми приговорами, проходили беспрерывно. Жертвой одной из них стал Лева Бердический, работавший директором овощного магазина. Это дело прогремело по всему Союзу в середине 60-ых годов. Лева получил 15 лет и умер в тюрьме, оставив жену и двоих сыновей.

Впервые мне пришлось вплотную столкнулся с этой человеконенавистнической машиной в конце 70-ых годов. Среди сотрудников нашей лаборатории был молодой лаборант, мастер "золотые руки", Валера Проценко. Он жил в пригороде Киева, в дачном поселке Ирпень. Так как наш институт располагался в Академгородке, на окраине города, недалеко от Ирпеня, Валерий после окончания школы пришел к нам на должность лаборанта-механика и прочно закрепился. Он был соавтором и создателем нескольких испытательных стендов, принимал участие во многих промышленных испытаниях на буровой.
Однажды его соседи сообщили, что вечером выходного дня Валера попал в дорожную аварию и находится в больнице. Он ехал с подружкой на мотоцикле и дорогу ему перекрыл пьяный водитель на Москвиче. Резко свернув в сторону, мотоцикл зацепил картером бордюрный камень, а оба пассажира вылетели из седла. Девушка ударилась о дерево и погибла, Валерий получил серьезные травмы, и более месяца лечился в стационаре. Все детали этого ДТП Валерий рассказал, придя в себя. В дальнейшем, он регулярно посвящал меня во все подробности следствия.
Было установлено, что водитель, перекрывший ему дорогу, возвращался с воскресного пикника и въехал с проселочной грунтовой дороги на улицу с брусчатым покрытием, несколько приподнятой над грунтовой. Для облегчения въезда, он нерасчетливо дал газ и, не заметив мотоцикл, выскочил на середину дороги. Увидев, что стал причиной аварии, он покинул место ДТП не оказав помощи пострадавшим. Через несколько часов милиция застали его дома за бутылкой водки.
Против виновного было заведено уголовное дело, в котором Валерий, выступал как пострадавшая сторона. Спустя 2 месяца, он подписал соответствующий протокол. Но спустя еще неделю следствие вновь возобновилось. Обвинение уже выдвигалось против Валерия. Оказалось, что вмешались районные и партийные органы с требованием пересмотреть дело. Виновник аварии был сыном директора Бородянского совхоза. Следствию было предложено поменять пострадавшего и обвиняемого местами. Более того, судебное рассмотрение было предложено провести в Бородянском суде, хотя ДТП произошло в Ирпене.
Всем было совершенно понятна подоплека подобной метаморфозы и причины переноса судебного разбирательства в Бородянку. Замять дело против сына директора совхоза было невозможно из-за смертельного исхода ДТП. Поэтому решили в качестве козла отпущения подставить Валерия.
Тогда то и родилась идея принять участие в судебном разбирательстве в качестве общественного защитника от имени института. Администрация института не возражала, но для получения официальных документов мне предстояло получить согласие общего собрания сотрудников института. Подготовив соответствующее письмо в суд, я получил доступ к делу. Общее собрание поддержало ходатайство о выделении общественного защитника.
С этого момента произошло то, что, в определенной степени, характеризовало и общественный климат в институте, и общую обстановку в стране. Местная власть готовилась разыграть спектакль под названием "правосудие". Администрация института с иронией наблюдала за спектаклем, прекрасно понимая обреченность подсудимого. Мои друзья также не сомневались в советском правосудии и просчитывали, чем обернется мой проигрыш для всей нашей еврейской колонии. Защитник Валерия, известный киевский адвокат Клименко, четко определил мне свою позицию, нацеленную на создание атмосферы сочувствия к подсудимому. Поддержать мою позицию опровержения результатов следствия он категорически отказался, мотивируя это опасением потерять адвокатскую практику. Судья, приятная женщина средних лет, весьма скептически отнеслась к моей просьбе пригласить на слушание экспертов, определивших, что в крови обвиняемого были следы алкоголя, что обвиняемый превысил скорость движения и не вписался в свободное пространство, оставленное ему для проезда вторым участником ДТП на равнозначном Т-образном перекрестке. Более того, она предупредила, что, настаивая на приглашении экспертов, я совершаю большую ошибку. Я не сомневался, что позиция судьи продиктована стремлением поддержать обвинение, а не сочувствием к пострадавшему, и не отступился, о чем впоследствии пожалел.
Готовясь к защите, послал институтских топографов снять точный план места происшествия. Этот план, в большом масштабе, размножил в количестве 9-ти экземпляров, по числу свидетелей дорожного происшествия. Каждый из свидетелей должен был указать на нем свое местоположение и место расположения участников ДТП, а также ориентировочное время и расписаться.
Предстояло серьезное противостояние с экспертами и, как впоследствии оказалось, предупреждение судьи полностью оправдалось.
Использованный мной метод опроса свидетелей оказался неожиданным для экспертов. Когда подошел их черед отвечать на вопросы, загнанные в угол эксперты попросили передать им все вопросы в письменном виде и сделать перерыв на время составления письменных ответов. Ко всеобщему удивлению, их ответы оказались на столько беззубыми, что суд был не в состоянии принять их. Чтобы спасти положение и избавить реального виновника от пересмотра дела и ответственности, суд признал лишь один из выводов экспертизы: равнозначность Т - образного перекрестка, что полностью противоречило всем правилам дорожного движения. Но именно, это принятое во внимание судом решение института экспертизы, позволило судье признать Валерия виновным и назначить наказание в виде лишения прав вождения на 2 года и пол года условного наказания с отчислением 25% служебного оклада.
После процесса судья, вопреки всем правилам, пригласила меня в судейскую комнату для беседы. Она призналась, что не имеет права обсуждать со мной ход процесса, что рискует судейским креслом, но вынуждена просить меня успокоить родителей погибшей девушки и убедить их не требовать привлечения к ответственности истинного виновника. Я ответил категорическим отказом.
Выиграв этот судебный процесс, мне удалось укрепить не только собственный имидж в институте, но и статус всей нашей еврейской группы. А самое главное, этот опыт пригодился впоследствии при противостоянии с райисполкомом.

Антисемитский демарш

Министерство внимательно следило за результатами деятельности комиссии по испытанию скважин. Ни для кого не было секретом, что администрация института полностью устранилась от этой важной для страны проблемы и не оказывает никакой помощи исполнителю в разработке тематики. Чтоб обязать администрацию усилить важное направление, межведомственная комиссия рекомендовала министру обязать институт создать самостоятельное подразделение по испытанию. Во исполнение распоряжения министерства в институте была сформирована лаборатории "Испытания скважин" и объявлен конкурс на замещение вакантной должности заведующего лабораторией . Министерство и администрация института понимали, что я являюсь единственной кандидатурой на эту должность. Но в середине 70-ых годов, райком партии, растревоженный делом Кунянского, четко определил директору рамки допустимой демократии и предложил выбирать между местной политикой и распоряжением министра. Директору разъяснили, что достаточно открыть одному еврею дорогу к руководству, и за этим последует вся сионистская группировка.
Так, за день до окончания срока подачи документов на конкурс, появился еще один кандидат, - инженер Богдан Шемеляк. Он не имел никакого отношения к теме, не имел ученой степени, но, как он впоследствии передо мной объяснялся, был вынужден подать заявление по настоянию администрации, обещавшей ему свою помощь и содействие в последующем продвижении на должность Ученого Секретаря. О подоплеке происходящего мне тогда ничего не было известно. Богдана я не считал серьезным конкурентом. Видимо опыт Кунянского ничему не научил ни меня, ни администрацию. Накануне голосования парторг обошел всех членов Совета и разъяснил позицию райкома (об этом стало извесно позднее). Каково же было удивление непосвященных, когда Ученый Совет института большинством голосов поддержал кандидатуру Богдана Шемеляка.
После объявления результатов голосования, я попросил слово. Для начала я обратился к Богдану и сообщил ему, что не могу его поздравить с победой, так как избранная им роль марионетки достаточно незавидна. Следом я обратился к Ученому Совету и поздравил его с успешной демонстрацией общей антисемитской (именно это слово употребил) настроенности. Затем объявил, что приостанавливаю все свои исследования и отказываюсь оказывать помощь Б. Шемеляку в освоении им новой профессии. В полной бездарности и не владении обстановкой я обвинил заместителя директора по бурению А.Т. Левченко. Кроме того, я требовал зафиксировать в протоколе заседания мое выступление, без искажения слов и его смысла.
Открытое публичное обвинение в антисемитизме вызвало эффект разорвавшейся бомбы. Свой протест решились выразить даже те, кто действительно не имели к этому отношение: профессор Юрий Айрапетович Балакиров и Армаис Арутюнович Шахназаров. Все ждали, что я пойду по следам Кунянского и подам заявление на выезд из страны. Но это не входило в мои планы. Скандал вышел за рамки регионального и достиг Министерства. Мне вскоре пришло письмо за подписью заместителя министра с укором, что я незаслуженно обидел заместителя директора А.Т. Левченко и предлагали извинится перед ним. Обстановка была напряжена до такой степени, что ощущалась растерянность и в нашей еврейской группе. Но после этого "взрыва" я, наконец, почувствовал себя совершенно свободным и уравновешенным. Все, что таилось в душе, было высказано. Все что я думал об администрации и о ее роли в этом грязном деле, оказалось на слуху у всех. Неожиданно для себя я вдруг ощутил совершенно иное, уважительное отношение и со стороны сотрудников и со стороны той же администрации. Как впоследствии стало известно, директор даже предупредил райком партии, что повторения подобного скандала недопустимо и его возможности тормозить продвижение евреев по служебной лестнице исчерпаны.
Справедливости ради следует отметить, что мой выпад в отношении А.Т. Левченко был несправедлив. Он, как мой непосредственный начальник, правильно оценил этот выпад в свой адрес, как его неспособность противостоять давлению дирекции. В последующем мы с ним много и плодотворно работали. Он абсолютно во всем и всегда поддерживал меня, неоднократно приходил в гости ко мне домой и ни разу не вспомнил о моем оскорбительном выпаде. Единственное, в чем я раскаиваюсь, что спустя 10 лет, уезжая из страны, так и не извинился перед ним за обвинение в бездарности.

Как и следовало ожидать, созданная лаборатория испытания скважин просуществовала недолго. Богдан Шемеляк, оказавшийся крайним, так и не сумел продолжить работу и с облегчением ушел на должность Ученого Секретаря. Лаборатория прекратила свое существование.

С этого момента мой статус в институте в корне изменился. За многие годы совместной работы с Володей Токуновым, я впервые полностью переключился с проблем испытания скважин на проблемы вскрытия пласта. Эти две проблемы были неразрывно связаны, но теперь, сбросив груз испытания, мы в тандеме с Володей начали развивать новую страницу в заканчивания скважин - разработку новых систем растворов на углеводородной основе. Наш тандем оказался на редкость продуктивным и плодотворным. Впервые за всю свою производственную деятельность, я почувствовал, как легко работать в тандеме, подстраховывая друг друга. В невероятно короткий срок, были созданы и внедрены на практике новые типы растворов и реагенты для их приготовления. Это позволило создать благоприятные условия для открытия ряда новых площадей на Украине и в Белоруссии. Была создана школа, специализировавшаяся на проблемах вскрытия пласта, и подготовлены несколько новых кандидатов наук в этой области. Среди них: заместитель Генерального директора объединения "Белоруснефть" Александр Васильевич Мнацаканов (впоследствии заместитель Министра Газовой промышленности СССР В.С. Черномырдина), Эдуард Станиславович Сенкевич, - ответственный за внедрение новых систем растворов в гомельском филиале института, Александр Васильевич Бачериков, - ведущий научный сотрудник нашей лаборатории. Новые разработки были защищены авторскими свидетельствами, освещены в научных публикациях и в книгах. За разработку гидрофобно-эмульсионных растворов и их успешное внедрение в Белоруссии в 1983 году нашей группе была присуждена Государственная Премия имени академика И. М. Губкина. Кроме нас с Володей Токуновым, в группу лауреатов вошли А.В. Мнацаканов, начальник отдела бурения объединения "Белоруснефть" Исаак Самуилович Арнопольский, Эдуард Сенкевич, заведующий лаборатории буровых растворов ВНИИБТ (Москва) Марк Исаакович Липкес и старший научный сотрудник этой лаборатории М.С. Вайнштейн.

Кендис

Мойсей Кендис не мог примириться с тем, что его непосредственный начальник Яров систематически отвлекает его на решение собственных проблем. Стремясь вырваться из под этой опеки, Мойсей неоднократно пытался перейти в нашу лабораторию и подключиться к проблеме углеводородных инвертных эмульсий. Но авторитет Ярова перед администрацией не оставлял ему никакой надежды на это.
Заручившись моим и Володи Токунова согласием на подключение к этой перспективной работе, но уже в рамках Министерства газовой промышленности, Мойсей уволился с работы и перешел в Институт углехимии АН УССР, директором которого был профессор Владимир Тихонович Скляр. В 60-ые годы Скляр руководил объединенным институтом Нефтехимии и Нефтедобычи, в котором я начинал свою научную деятельность. Он великолепно знал наши разработки и их перспективность. Академия Наук переживала нелегкие времена, так как от нее требовали подтверждать свои разработки экономической эффективностью. Скляр понимал, что Кендис именно тот человек, который позволит справиться с этой задачей и в рамках института и в целом Академии Наук. Он не ошибся.
Мойсей привел с собой двух инженеров из нашего института, посадил их перенимать наш опыт, а сам занялся подготовкой к внедрению наших разработок в Мингазпроме. Спустя короткое время он стал своим человеком у министра В.Черномырдина, организовал на предприятиях Газпрома промышленные испытания и внедрение наших разработок. В Академию Наук УССР устремился поток экономических эффектов, которые и В.Скляр и Б.Патон умело использовали для подъема собственного престижа.
Администрация нашего института в очередной раз была посрамлена недооценкой своих научных кадров.
Дальновидность и понимание реальной обстановки Владимиром Тихоновичем Скляром я оценил позднее, когда мы

втроем ехали в купе поезда на конференцию во Львов. Во время застольной беседы Мойсей рассказывал, как на базе одного отхода производства Гомельского жиркомбината, гудронов растительных и животных жиров, были защищены четыре кандидатских и одна докторская диссертация. Реакция Скляра меня потрясла глобальным подходом к проблеме: "Это варварство использовать пищевые отходы в промышленности". Этой фразы было достаточно, чтоб оценить его правоту и предвидение. Подобное же чувство я испытал спустя несколько лет, когда во время беседы с директором института кибернетики, академиком Виктором Михайловичем Глушковым, он задумавшись произнес: "Не за горой времена, когда компьютеры станут самообучающимися". От этого предвидения, открывавшего шлагбаум новому, параллельному миру, веяло ужасом неизвестности.

Мойсей Кендис, мой коллега, сосед и товарищ, жил исключительно работой. Это понимали все, с кем он общался и с кем решал совместные проблемы. Это понимала и его жена Яна Лисица, инженер-проектировщик, полностью освободившая его от всех проблем семейной жизни. Когда ее сестры-близнецы уехали в Америку, Яна не позволяла себе даже намекнуть мужу о желании последовать за ними. Только когда все мы покинули страну, Мойсей понял, что пришла и его очередь. Но прежде, чем принять решение, он поехал в командировку в США, чтоб проверить возможность трудоустройства по специальности. Казалось, что проблем не должно быть. Но, как и подавляющее большинство советских специалистов, он не учел наличие языкового барьера, преодолеть который в возрасте более 55-ти лет было практически невозможно. Спустя год после иммиграции он умер, угнетенный невостребованностью.

Проверка на выносливость

В начале 80-ых годов практически вся наша еврейская группа представляла собой мощный научный потенциал, значимость которого в институте понимали все. Так как нового еврейского пополнения не было и не предвиделось, у каждого из нас были аспиранты - украинцы. От каждого из нас зависела их судьба и реальность успешной защиты диссертации. Каждый руководил отдельным направлением с развитой структурой, научными лабораториями и кадрами. Администрации приходилось с этим считаться. Доходило до того, что в нарушение негласно действующих правил, ограничивающих командировки за рубеж евреям, практически все мы неоднократно бывали в зарубежных командировках. После одной из таких поездок в Чехословакию директор института получил письмо от спецорганов о нарушении мной правил поведения за рубежом. Письмо, как впоследствии оказалось, было подготовлено по докладной записке сопровождавшего нас сотрудника отдела кадров Венеры Семеновны Синяговской. Обвинения гласили: ходил, куда хотел, не предупреждая руководителя делегации, часто откалывался от коллектива; посещал пивные бары, сауны, в которых по принятым у чехов правилам, вместе купаются мужчины и женщины; продал свой портативный радиоприемник и, по пьянке, с группой чехов пересек неохраняемый участок австрийской границы под Брно. Оставим в стороне сущность предъявленных обвинений и то, что Венера была женой коллеги по работе, заведующего лабораторией нефтепромысловой геологии. Характерно поведение директора в этой сложной для него ситуации. Он просто отдал мне это письмо и предложил делать с ним все, что сочту нужным. При этом он предупредил, что во власти спецорганов перекрыть мне в дальнейшем дорогу за рубеж. Вся эта история, спустя пол года, завершилась в моем кабинете, где подписавшие письмо официальные лица из КГБ, в присутствии директора, принесли мне личные извинения и обещали не чинить никаких пре препятствий в предстоящих загранпоездках. Это не значит, что антисемиты перевоспитались и стали юдофилами. Просто отсутствие уголовных мотивов и гласная полугодовая тяжба о моральной стороне каждой из сторон, в том числе и внедрении сексота в группу специалистов, определявших лицо и техническую политику института, вынудили уступить требованию обвиняемого принести официальное извинение. Раскрытие Синяговской, как сексота КГБ, дорого обошлось ей и ее мужу. С этой категорией своих соотечественников украинцы не мирились. Слоган "Венера - не Венера, а нечто венерическое" за ней закрепилось навсегда.
Украинские великодержавные настроения, открыто выставлялись и поощрялись, вопреки общегосударственной политики русификации. Это касалось практически всех сторон жизни: от продвижения по служебной лестнице, до социально-бытовых вопросов, как-то, представление жилья, автотранспорта и др. На передний план выдвигались антирусские настроения и нивелировались антисемитские. Более того. Каждый украинец института считал своим долгом выразить своим еврейским коллегам, полное непонимание их задержки в стране, при реальной возможности эмигрировать.
Антисоветские настроения не просто декларировались, но и пропагандировались, за что некоторые поплатились свободой. Среди них был известный институтский националист Зиновий Антонюк, осужденный на 7 лет лагерей за распространение канадской украинской газеты. На этом фоне, русские чувствовали себя не намного лучше евреев, армян, азербайджанцев. Даже заседания Ученого Совета демонстративно проводились на украинском языке, хотя никто не ограничивался в использовании русского языка. Столь негласное давление вызывало своеобразный протест. Многие, в совершенстве владевшие украинским языком и его диалектами, демонстративно пользовались исключительно русским. Этот протест перерастал в привычку. Показательно, что, читая лекции в институте повышения квалификации при Ивано-Франковском нефтяном институте, где преподавание шло на украинском, я не мог, да и не хотел, преодолеть это чувство и никогда не переходил на украинский, хотя с детства изучал и свободно им владел.

<p style="text-align: center; "Юра


Занимаясь в спортивной школе-интернате, Юра, из года в год, повышал свое мастерство. В спорте, как и во многих других областях деятельности, преуспевают, как правило, талантливые, предрасположенные к избранному виду спорта, дети. В этом ракурсе, родители сына ничем не одарили. Он был абсолютно бесталанным, как и его папа. Все, чего ему удалось достичь, давалось невероятным изматывающим трудом. Дефицит таланта пришлось компенсировать филигранной техникой. Безусловно, что решающую роль в настрое на результат, сыграла мама. К 15-ти годам он стал высоким, стройным, выносливым и высокотехничным брассистом. Был лидером не только в школе, но и во всеукраинских первенствах. На всесоюзных юношеских соревнованиях он попал в поле зрения тренера сборной юношеской команды СССР. С этого момента он уже не принадлежал себе. Вся его жизнь регламентировалась режимом сборной команды СССР. В Киеве он появлялся только наездом, при смене мест базирования сборной команды страны, или на всесоюзных соревнованиях в качестве участника. Так уж получилось, что семейный разлад задел его вскользь. Лишь мама иногда навещала его в спортивных лагерях, разбросанных в различных уголках страны. Постоянные командировки по стране и за рубежом приучили его к самостоятельной жизни, а стипендия члена сборной команды была не намного ниже инженерного оклада.
Не секрет, что судьба и здоровье ведущих спортсменов страны меньше всего интересовало руководство спортивных администраторов и тренеров. Показательным в этом плане был факт, случившийся на всесоюзных соревнованиях по плаванью в Киеве, когда страдающая болевым синдромом печени Лина Кацюшите была выпущена на старт после обезболивающего укола. Но публика и родители этой литовской спортсменки ни о чем не подозревали. По всей видимости, нечто подобное произошло и на чемпионате Европы в Бухаресте. Как впоследствии рассказывал о произошедшем тренер сборной команды страны С.М. Войцеховский, когда на пьедестале почета Юру награждали очередной медалью, он обратил внимание на желтые белки его глаз. В тот же день больной был самолетом отправлен в Москву и госпитализирован в инфекционном отделении института Боткина с диагнозом инфекционная желтуха.
Как правило, после такой болезни, о серьезных спортивных достижениях речь идти не может, так как восстановительный период длится не менее года. Вся семья наконец вздохнула, надеясь, что внук будет поправлять здоровье дома. Но Марина смириться со столь неожиданным ударом судьбы на апогее спортивной карьеры не могла. Она выехала к Войцеховскому и, совместно с врачом сборной, составила годовой план и график восстановления. После месячного перерыва необходимо было пройти курс санаторно-курортного лечения. Желательно было, чтоб в санатории был бассейн, где, не напрягаясь, можно было продолжать оттачивать техническое мастерство. После интенсивных поисков, такой санаторий был найден в Закарпатье около Мукачева -"Солнечное Закарпатье". С письмом Спорткомитета Юра, в сопровождение папы, выехал на полуторамесячное восстановительное лечение. С тех пор он уже не выходил с бассейна, постепенно увеличивая нагрузку. Через год он вновь был зачислен в состав сборной команды страны.
Блистательная спортивная карьера была тем золотым ключиком, который открывал двери любого ВУЗА страны. Поэтому, после службы в армии в спортбате, стал вопрос о выборе специальности. Жестокий спор между матерью и сыном, стремящимся поступить в институт физкультуры, потребовал привлечения отца в качестве арбитра. В соответствии со своими принципами, Иосиф начал с кафедры физкультуры киевского медицинского института. После проведенных переговоров была достигнута договоренность совершить показательный заплыв в присутствии ректора и его заместителей. В назначенный день и час, не подозревавший о составе наблюдателей, Юра продемонстрировал свои возможности и получил добро на поступление. Единственно, о чем он был предупрежден, что в период учебы на тренировки будет оставаться мало времени, а скидок на сессии никаких не будет. Представленный шанс он не использовал и предпочел поступить в институт физкультуры.
Считается, что в реальной жизни не бывает сослагательных наклонений. Никому не дано знать, что бы было, если бы…. Но судьба лишь иногда представляет человеку его единственный шанс. Этот шанс Юрий не использовал, о чем сожалел много лет спустя, когда вынужден был вновь возвратиться к начальному этапу овладения медицинской профессией.
После окончания института, он работал тренером Спортивного Клуба Армии. Вращался в среде спортивной элиты, фактически оторвавшись от семейных корней.
И Иосиф, и дед Боря, и бабушка Роза, чувствовали себя виновными в атмосфере неизвестности и непредсказуемости, окутавшей судьбу сына и внука

Возрождение еврейского самосознания

В начале 80-х годов в стране всколыхнулась очередная волна возрождения еврейского самосознания. Многим, имевших близких родственников в Израиле, удавалось добиться разрешения на их посещение. Среди них был и Юлик Халемский, сын известного советского писателя Наума Халемского, отец Милы Мать Юлика, Лиза Бернштейн, работала редактором русскоязычного отдела компании "Коль Исраэль", а сестра Броня Бен-Яков преподавала в Иерусалимском университете. Получив от них приглашение, Юлик сумел добиться согласия отца на гостевую поездку к матери. Это был невероятный, по тем временам, поступок, компрометирующим преданного члена КПСС, члена Союза писателей, Наума Халемского, перед склочным писательским объединением.
После возвращения Юлика вся семья впервые задумалась об эмиграции. Речь не шла о сиюминутной борьбе за право на выезд. Было совершенно ясно, что выехать должны все, или никто. Но сам факт постановки вопроса был уже серьезным прогрессом. Неприятие существующей системы власти, пропитанной государственным антисемитизмом, не означало, что можно пренебречь всем достигнутым благополучием, чтоб в одночасье от всего отказаться и начинать жизнь сначала. Корни, пущенные в этой земле, были невероятно крепки. Должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, чтоб в одночасье их обрубить.
Важно, что вопрос был вынесен на повестку дня, и что появилась тема для обсуждения. Первый же серьезный разговор с Борисом, старейшиной семьи, завершился неожиданным открытием. Оказывается, евреи не столь умны, чтоб уживаться между собой. "Евреи, конечно же, соль земли. В небольших количествах, они придают неповторимый вкус и пикантность любому обществу. Но вместе, - эта гора соли способна сама себя подавлять и даже деградировать. Израиль без галута нежизнеспособен" - такова была позиция старейшины. Только те, кто рос и жил в еврейских местечках, мог по достоинству оценить это предвидение мудрого еврея, преданного своему народу и всей душой болеющего за молодое еврейское государство. Тогда братья отнеслись к этому пророчеству отца, как своеобразный отказ от эмиграции. И только спустя два десятилетия вся глубина мудрого предсказания открылась Иосифу.

Семья жила своими проблемами и заботами. Борис и Роза находили утешение в младших внуках. Рива и Мара

пытались обменять свою квартиру на Москву, где жила их дочь с мужем Евгением Бирманом и внуки Вадим и Александр. Тихую размеренную жизнь разнообразили частые встречи с родственниками и друзьями детства Идой и Матвеем Фельдман, Юзиком и Полей Бердичевскими, Идой и Кларой Бердическими. Митя так и остался холостяком. По несколько раз в неделю он посещал своих сестер и племянников, жил их интересами и проблемами и помогал чем мог. Неоднократно, встречаясь с друзьями по Белогородке Абрамом и Борисом, они планировали посетить бывшее местечко и братскую могилу, где покоятся их родители. Наконец, после майских праздников и накануне дня Победы они выехали на машине Иосифа, которому тоже не терпелось посетить местечко своего детства.
Дорога пролегала по местам бывших крупных еврейских городов Житомира, Бердичева, Шепетовки, где евреев почти не осталось. Невероятно тяжелое чувство оставила Белогородка. Еврейское кладбище превратилось место выпаса коров. Ни единого памятника не было видно. Все они лежали в траве загаженные коровьими лепешками. Въехав на территорию бывшего местечка, Иосиф попросил показать ему место на горке, где стоял дом дедушки Арона и бабушки Баси. Площадь на вершине горы была отведена под районную школу. Место, где когда то стоял дом деда, находилось напротив школы, на самом краю футбольного поля школьного стадиона. В этот момент в памяти восстановилась вся картина детства. Резко развернувшись, Иосиф четко определил направление, где должен был находиться колодец, куда он с дедом водил лошадь на водопой. Пораженные попутчики, не помнившие и не верившие в существование колодца, последовали за уверенно прокладывавшим путь Иосифом. Каким же было общее удивление, когда этот колодец оказался на своем месте.
Этот сохранившийся колодец согрел душу Мити и Иосифа.

На этом приятные и теплые воспоминания закончились. Собрались местные жители, чтоб посмотреть и поговорить с тремя своими земляками, увешанными орденами и медалями участников войны. Любопытство местных жителей удовлетворить было просто. А вот надежда выяснить судьбу проживавших тут евреев завершилась мерзкой разборкой, достойной тех, кто был соучастником этого страшного преступления. Обвиняли один другого в оказании помощи фашистам и полицаям, в вылавливании прятавшихся евреев, погрузки их на подводы и отправке в Изяслав. Выясняли, кому и сколько досталось при последовавшем затем грабеже. Не так уж много участников этого еврейского погрома были прямыми свидетелями событий, но, судя по разгоревшемуся спору, все семьи этого поселка неоднократно выясняли между собой, кто и сколько награбил.
После этой отвратительной сцены пропало желание останавливаться тут на ночевку. Решили ехать в Изяслав.

    По броне военкома для ветеранов войны была выделена комната в доме приезжих. А утром несколько человек местных евреев, сопровождали своих земляков к братской могиле, расположенной в пригородном лесу. Ни дороги, ни тропинки к братской могиле не было. Маленький памятник, поставленный на средства, собранные местными евреями, прятался на крохотной полянке, заросшей труднопроходимым мелколесьем. Душевная боль и горькая обида ветеранов за заброшенность и полное безразличие к памяти их родных и близких, согнанных сюда со всех близлежащих местечек и расстрелянных украинскими полицейскими, послужили причиной отказа от участия в митинге в честь дня Победы.
Уже в Киеве собрались все родственники и друзья и помянули своих мучеников.

Митя с начала 80-ых годов чувствовал себя все хуже. После многолетних исследований, медики диагностировали

тяжелую форму склеродермии, неподдающейся лечению. Замедлить развитие болезни можно было только гормонами и постоянным медицинским надзором. Но должность заместителя начальника строительного управления, не оставляла времени заниматься собой. Как следствие, болезнь интенсивно прогрессировала. Вскоре стало понятно, что оставлять его наедине с болезнью нельзя. Было принято решение поменять его однокомнатную квартиру и две комнаты Бориса и Розы на изолированную трехкомнатную квартиру на Нивках. Тут он находился под полным контролем старшей сестры. В результате тройного обмена, Бетя Гельфанд с сыном Борисом также приобрели себе изолированную квартиру на улице Артема. На первый взгляд, все выглядело удачно. Но это благополучие было внешним. При оформлении документов исполком предложили Мите оформить его комнату самостоятельным ордером. Он согласился. Квартира превращалась из изолированной в коммунальную. Предотвратить эту опасность было невозможно, так как нужно было бы объяснить Мите, что он неизлечимо и тяжело болен. Ни врачи, ни родственники не могли предположить, на сколько долго можно будет продлить его жизнь, тем более, что он находился под влиянием коллег по работе, не представлявших себе опасность болезни и полную зависимость от гормональных препаратов, сдерживавших ее развитие. Все его друзья и знакомые предупреждали об опасных последствиях приема лекарств, приписанных врачом. О том же предупреждали всевозможные знахари и натуропаты. С ним не могли справиться сестры Роза и Рива. Только под давлением племянников он продолжал предложенный курс лечения, прерывая его при каждом удобном случае.
Раз в год он профилактически ложился в больницу на 3-4 недели. В конце апреля 1985 года он в очередной раз лег подлечиться и решил, что на период лечения может отказаться от гормонов, так как находится под круглосуточным врачебным контролем. Вечером 9-го мая Иосиф посетил его и вместе они наблюдали из окна палаты второго этажа праздничный салют. А 10-го мая на работу позвонила Рива и со слезами умоляла Иосифа срочно приехать в больницу. Митя истекал кровью. В отсутствии гормональной блокады начали лопаться сосуды в желудке. В праздничные дни в отделении был только дежурный врач, который растерялся и не знал, что можно предпринять. Никто из всего больничного персонала и пальцем не пошевелил, чтоб оказать помощь истекающему кровью больному. В течение нескольких часов Митя скончался от потери крови на руках Иосифа. В ящике его тумбочки нашли неиспользованные гормональные таблетки.

Спустя несколько дней после похорон появился первый претендент на Митину комнату, предъявив смотровой ордер. Не смотря на то, что к подобному ходу событий семья готовилась, это посещение стало очередным ударом по пожилым родителям и сигналом к началу активных действий Иосифа и Арона (к тому времени он уже сменил имя на Олег).
Иосиф уже давно работал с юридической литературой, днями просиживая в библиотеке Академии Наук. В связи с тем, что Олег и его сыновья были приписан на площади родителей (а фактически жил по месту приписки жены, с ее родителями), они юридически считались второй семьей. Поэтому считалось, что три семьи, связанные кровными узами, проживали в трехкомнатной квартире. Вселение другой чужой семьи, взамен умершего, являлось ухудшением жилищных условий двух оставшихся семей.
Полное этическое и юридическое обоснование, подписанное членами двух семей, было представлено на рассмотрение жилищной комиссии райисполкома. Надеяться на справедливое решение не приходилось, но для дальнейшей юридической схватки требовалось иметь официальный отказ.
На заседание комиссии был вызван Олег, а Иосиф наблюдал за происходящим через приоткрытую дверь. Заместитель начальника райисполкома Селивестров изложил, в искаженной форме, суть вопроса и завершил выступление рекомендацией отказать в ходатайстве. Не ожидавший подобной открытой лжи, Олег растерянно объяснил суть произошедшего несчастья, и ответственность членов комиссии за состояние его пожилых родителей. Возмущенный Селивестров взорвался и, не догадываясь что его слышит Иосиф, перебил выступавшего криком: "Вы бросьте ваши еврейские штучки! Тут сидят люди великолепно знающие, что вы, евреи, готовы сделать с нашей страной. Мы вам не дадим жить за счет народа." Шокированный и бледный от пережитого, Олег вышел из зала заседания и был отправлен братьом на улицу. Сам он зашел в зал заседания и, перебив очередного докладчика, во всеуслышание сообщил, что слышал всю антисемитскую риторику Селивестрова и предложил ему выбросить в мусорную корзину свой партбилет.
Уже на следующий день было подано заявление в городской комитет партии с обвинением Селивестрова в давлении на комиссию посредством разжигания антисемитских настроений. А после получения официального отказа в присоединении освободившейся комнаты, подано заявление в суд с приложением свидетельских показаний, подтверждающих Иосифом давления, оказанного на выводы комиссии заместителем председателя райисполкома, коммунистом Селивестровым.
Иосиф не мог быть участником конфликта, так как не проживал на спорной площади. Но оскорбление, нанесенное антисемитом - государственником лично ему и всем членам его семьи, было поднято на щит в развернувшейся войне с государственным чиновником. Один из всесильных хозяев города, член бюро Киевского горкома партии, был обвинен в антисемитизме и в антисемитской пропаганде на заседаниях общественной комиссии. Письма с этим обвинением и соответствующие статьи в прессу лежали во всех инстанциях, включая комиссию по подготовке приближающегося XXII съезда КПСС. Обстановка была накалена до такой степени, что горком партии зондировал у директора института возможность осадить Иосифа. Но директор великолепно знал, чем это может кончиться и, более того, сообщил об этой беседе поджигателю скандала. Отовсюду прибывали письма, что все претензии к Селивестрову будут рассмотрены после решения суда.
Что из себя представляли советские суды, ни для кого не является секретом. Как и сегодняшние российские, они проводили те решения, которые санкционировала власть. Но в данном конкретном случае было ясно, что погасит разразившийся скандал может только справедливое решение. Селивестрову объявили, что если суд будет проигран, ему придется оставить работу. Так и произошло. После выигранного суда, фамилия Селивестрова больше не фигурировала ни в списках Радянского райисполкома, ни райкома, ни горкома партии.

Чернобльская авария

За многие годы семейной жизни привязанность к еженедельной разрядке на даче превратилась для меня в навязчивую потребность. Так как после развода сад отошел Марине, было принято решение купить на левом берегу Днепра другой сад с хорошим домом из шлакоблоков. К этому времени в семье Олега росли уже два сына.
Новый сад стал для них великолепным местом летнего отдыха. Впритык к нашему саду приобрел дачу и Володя Токунов, что очень сдружило наши семьи. Ко времени покупки саду было уже 26 лет. Затененный кронами разросшихся деревьев, он был чудесным местом отдыха. Но в тени плохо росла клубника, которую любили племянники Женька и Виталик, и из которой мама готовила варенье на всю семью.
В 1984 году институту был выделен под дачи большой участок земли под Бородянкой. Тогда и созрел план использовать новый садовый участок для посадки клубничных плантаций. Ввязываться в строительство дома не было никакого смысла, так как ночевать можно было в машине или в палатке.
Утром 26 апреля я встретил на Бородянском садовом участке. После туалета и походного завтрака, готовился к предстоящему дню и встречал коллег по институту, прибывших первым автобусом с железнодорожной станции.. Тот же путь им приходилось совершать вечером, чтоб успеть к вечерней электричке в Киев. К 14 часам распространился слух об аварии на Чернобльской атомной электростанции, расположенной в 30-ти километрах от наших участков, и мобилизации туда всего местного автобусного парка. "Безлошадные" соседи приходили с просьбой захватить их при возвращении домой. Это временное неудобство ни у кого тогда не вызывало тревогу.
К началу рабочей недели слухи об аварии распространились уже по всему городу. У наших соседей по Академгородку, в институте геофизики, были счетчики Гейгера и проведенные замеры не оставляли повода для беспокойства, так как масштабов аварии мы не представляли. Но уже 29 апреля, накануне праздника, в институт поступило распоряжение министерства приостановить все командировки специалистам в области промывки и цементирования скважин и ожидать приезда начальника Технического Управления Министерства нефтяной промышленности СССР Тофика Фадулаевича Рустамбекова и директора НПО "Бурение", доктора Анатолия Ивановича Булатова. Было совершенно ясно, что приезд гостей связан с какой-то чрезвычайной обстановкой. Приближался Первомай и, в канун праздника, все это выглядело странным и тревожным. Я попытался созвониться с Рустамбековым, ибо планировал выехать в Москву сразу после праздника, но с ним никого не соединяли, и пришлось ожидать, теряясь в догадках.
На это тревожное ожидание руководства накладывались панические сообщения, что авария на Чернобыльской АЭС настолько серьезна, что железная дорога начала включать в проходящие составы специальные вагоны для семей членов правительства.
Еще до начала паники я пытался уговорить брата уехать с детьми из города, но вся семья упиралась, ссылаясь на мои же замеры уровня радиационного фона. С трудом удалось преодолеть это сопротивление и 30 апреля, первый день изменения направления ветра, мои племянники встретили в своем "Запорожце" на полпути в Одессу.
Майские праздники я посвятил измерению радиационного фона на приднепровской даче. Фон на порядок превышал предельно допустимую норму. Двухдневные попытки отмыть хотя бы дом оказались безрезультатными.
Новая рабочая неделя началась с общего собрания, где, по настоянию райкома партии, физики оболванивали коллектив успокаивающей информацией о безопасной обстановке в городе. Мы же, с Володей Токуновым, ожидали в кабинете возвращения из Чернобыля Т.Ф. Рустамбекова и А.И. Булатова, отправленных прямо с аэропорта к месту аварии. Во второй половине дня гостей встречали в кабинете директора. Наше естественное желание получить информацию об аварии из их уст оказалось неудовлетворенным. Во-первых, ничего толком они не знали; во-вторых, наложенный обет секретности делал нетактичным какое - либо давление на них. Суть порученного задания мы обсуждали уже в нашем кабинете, в узком кругу.
Проблема заключалась в том, что, оставшееся внутри разрушенного реактора топливо, неуправляемо разогревалось. Была реальная опасность разогрева топлива до температуры плавления футеровочной изоляции, днища реактора и выпадения его наружу. А под реактором располагалась барботажная комната, заполненная то ли водой, то ли какой - то водной жидкостью. Попадание топлива в эту комнату грозило мгновенным испарением и взрывом, способным разрушить все действующие блоки станции. Перед нами ставилась задача разработать рецептуру высокотемпературного цемента и технологию цементирования барботажной комнаты. Тяжелый цементный раствор должен был выдавить воду из комнаты и после схватывания превратить ее в монолит. Нефтяники были выбраны для этой цели только потому, что они широко использовали высокотемпературные цементные системы для крепления спускаемых в скважину обсадных труб и в их распоряжении имелись специализированные мобильные агрегаты для приготовления и закачки цементного раствора. Ведущие специалисты лаборатории цементирования скважин, Банатов Владимир Петрович и Валентин Тихонов, входившие в состав нашего отдела, начали лабораторную проработку рецептуры цементного раствора для закачки в барботажную комнату. В мои функции входила координация работ между штабом научного обеспечения и нашими диспетчерами на месте аварии. С самого начала было ясно, что цементирование комнаты не решало проблему предотвращения взрыва, так как межкристаллическая вода сохраняла опасность взрыва цементного камня при очень высоких температурах. Но штаб по ликвидации аварии не желал обсуждать эту тему, так как не имел другой альтернативы.

Для цементирования скважины используют 2-3 цементировочных агрегата и 4-5 цементосмесителей. А для проведения запланированных работ на АС к месту аварии было необходимо стянуты со всех концов страны свыше 180 цементировочных агрегатов и около 400 цементосмесителей. Из Здолбунова пришел эшелон с 3000 тонн цемента. Приготовление и безостановочная закачка 5000 кубометров раствора требовало четкой организации работ всего этого корпуса.

Пока подтягивалась техника и готовилась к совместной работе, воинские подразделения пытались проломить тараном стену четвертого блока, чтоб ввести туда трубу для закачки цементного раствора. Горняки пытались пробиться к барботажной комнате под землей. Монтировалась обвязка цементировочных агрегатов и разрабатывался оперативный план по обеспечению бесперебойного приготовления и закачивания раствора. Основная тяжесть работ выпала на украинских нефтяников и газовиков, которые в течение трех месяцев дежурили на площадке, подвергаясь облучению. Весь этот первый этап работы, в результате, оказался бесполезным, так как не удалось довести трубу до барботажной комнаты. Цементный раствор просто растекся по территории, а если и попал частично в барботажную комнату, то лишь в мизерных количествах. По видимому, наши первоначальные предупреждения о взрывоопасности цементного камня при очень высоких температурах были подтверждены учеными АН УССР, с которыми мы работали в тесном контакте. Началась разработка новой рецептуры цементной смеси, которая не поддавалась перекачке цементировочными агрегатами. Центр тяжести вновь переместился в лабораторию, откуда осуществлялась координация с институтами Академии Наук и нашей диспетчерской службой при штабе по ликвидации аварии. К этому времени горняки уже осуществили подземную проходку к станции и все дальнейшие работы были переданы им.
Большая часть цементировочных агрегатов и цементосмесителей, которые так и не удалось дезактивировать, были захоронены в могильниках. Но основные потери мы начали нести спустя лишь некоторое время. Первой жертвой этой эпопеи стал наш Полтавский коллега, молодой кандидат технических наук Владимир Зенонович Лубан. Посещая его в специализированном диспансере в Пуще Водице, мы с ужасом наблюдали, как жестоко радиация расправляется с молодыми ребятами, которым удавалось встать с постели только опираясь на перила стула или кровати. Спустя год Володя скончался.
Вторым был муж нашей лаборантки, водитель автобуса, эвакуировавший жителей Припяти в первый день аварии. Третьим был заместитель Генерального директора объединения "Укрнефть" Анатолий Михайлович Мельничук. Многие получили серьезные поражения, осложнившие всю их последующую жизнь. Среди них наш коллега и муж нашего ведущего инженера Ирины, Валерий Клименко, который также вскоре умер.

Чернобльская катастрофа и жертвы, которые понесли нефтяники и газовики стали одним из факторов, потребовавших произвести перегруппировку кадров в двух министерствах. Заместитель генерального директора объединения "Белоруснефть", кандидат технических наук и лауреат Государственной премии им. И.М.Губкина, Александр Васильевич Мнацаканов, стал заместителем Министра газовой промышленности В.Черномырдина и переехал из загрязненного радиацией Гомеля в Москву. Формируя свою команду, он предложил Токунову и Хейфецу создать центр работ по вскрытию пласта бурением в Астрахани. При этом жилье в Киеве бронировалось, а в Астрахани представлялась комфортабельная квартира в новом доме. Предложение было заманчиво, тем более, что появилась возможность увести из зараженного Киева семью брата. На семейном совете это предложение было одобрено и Иосиф с В.Токуновым выехали в Астрахань на рекогносцировку.

Старый купеческий город в низовье Волги встретил их теплом, изобилием рыбы и комарами. Но теплый прием и предлагаемые условия для работы были многообещающими. Володя с женой и сыном получили хорошую квартиру и безоговорочно связали себя с Астраханью. С Иосифом у руководства Газпрома возникли проблемы. Выделить ему трехкомнатную квартиру с тем, чтоб в нее переехала семья брата, было бы противозаконно. Должен был приехать брат, устроится на работу, получить трехкомнатную квартиру, а Иосифу предлагалось на одного человека однокомнатная полнометражная квартира. Такой вариант был отвергнут и пришлось возвращаться в Киев. Уже тогда стало ясно, что гораздо лучший вариант - эмиграция.

Перестройка

Институт встретил потенциального беглеца напряженным ожиданием. На волоске висела судьба трех лабораторий: буровых растворов, цементирования и вскрытия продуктивных пластов. Конечно, можно было найти руководителя каждого из этих подразделений. Можно было найти финансирование для их существования. Но сотрудники отдела и администрация института за последние годы были разбалованы регулярными премиями и полуторными зарплатами, поступавшими со всех концов страны за оказываемую помощь и услуги. Приход к власти Горбачева и разрешение на создание временных творческих коллективов (ВТК) создали принципиально новую финансовую обстановку. Деньги сотрудникам подразделения текли рекой, а 15% отчислялось администрации института. Возвращение Иосифа было предвестником, что этот источник не иссякнет.
Это был период, когда зарождались первые советские бизнесмены, типа Артема Тарасова, Георгия Мирошника, Алексея Конаныхина, Германа Стерлингера и др. Но научный бизнес еще находился в растерянности и метался из стороны в сторону, пытаясь найти свое место и ища пути реализации своих возможностей. Предстояло научиться, с одной стороны, - овеществлять безналичные средства, вкладываемые в науку, с другой, - убедить производственников в их прямой заинтересованности от внедрения изобретений и эффективных научных разработок.
Овеществление безналичных затрат на научную разработку удалось реализовать за счет выделения средств на работу сторонним организациям. Заключались договора с ВТК других институтов, а выполняли их своими силами. Деньги за работу перечисляли подрядчику, который использовал их на премирование своего коллектива. Те же, в свою очередь, выступали в роли заказчика по отношению к нашему ВТК. Перечисляли нам свои деньги за работу, которую сами же выполняли. Таким образом, и работа выполнялась и деньги обналичивались.
Сложнее было с производственными предприятиями. Но после первых премиальных, полученных за изготовление и испытание новых изобретений, они включились в гонку за расширение объемов внедрения новой техники и технологии. В эту схему были включены и институтские мастерские, изготовлявшие образцы новых приспособлений и продававших их производственникам. Предприятия охотно внедряли новые и замороженные ранее изобретения, так как становились членами ВТК и получили право использовать высвободившиеся средства на премирование своих сотрудников.
Обоюдная заинтересованность открывала ни с чем не сравнимые возможности. Впервые в жизни инициатива и талант вознаграждались сполна. Другой вопрос, что некуда было девать заработанные деньги. Другой квартиры, машины, и даже дачи купить было невозможно. Оставалось одно, вкладывать деньги в развитие производства, что, в свою очередь, вело к укрупнению и многократному увеличению денежных потоков.
Для того, чтоб упростить прохождение средств и вывести их из под зависимости аппарата института, Иосиф и руководитель отдела криотехники института физики АН УССР Анатолий Ригберг, создали собственную компанию "Пироговский центр", имевшую своего технического директора и бухгалтера, через который проводили большую часть работ.
Но мог ли нормальный "homo sovieticus", родившийся в годы страшных репрессий и прошедший идеологическую закалку, начиная с пионерского возраста и до пятидесятилетия, в одночасье отрешиться от житейского опыта и спокойно зарабатывать большие деньги? Нет, конечно же. Оставаясь наедине с самим собой, неоднократно задаешься вопросом: "Как долго это может длиться? Когда придется ответить за пробитую брешь в государственную казну?" Успокоительный ответ о законности и отсутствии мельчайших следов криминала опровергался всем предыдущим опытом страны. Перед глазами стояла трагическая судьба члена нашей большой семьи, ветерана войны Левы Бердичевского, оказавшегося участником громкого процесса Киевощеторга в середине 60-х годов и завершившего свою жизнь в тюремном каземате.

Юра

На фоне общего семейного благополучия всеобщую тревогу вызывала судьба Юры. Строптивый характер Марины фактически перекрывал ему дорогу к налаживанию контактов с отцом, воспитавшими его дедушкой и бабушкой. Страдающая подозрительностью, Марина не забывала держать на контроле все контакты сына, а он, щадя мать, старался держать дистанцию от всех родственников. Единственным каналом связи и источником информации о сыне оставался Яков Самойлович Столяров, отчим Марины. Он, с женой и сыном, жили недалеко от аэропорта Жуляны. По пути на работу ему приходилось добираться до станции метро троллейбусом №8, маршрут которого начинался в аэропорту. Однажды, в конце 70-х годов, возвращаясь с командировки, Иосиф оказался в одном троллейбусе с бывшим тестем. Мудрый и добрый по натуре Яков очень хорошо понимал всю неестественность и вред изоляции Юры от отца. Встреча в троллейбусе стала началом неофициальных контактов с Иосифом, в которых обсуждались и Юрыны проблемы и возможные пути какого-либо влияния на сына. Со своей стороны, Яков Самойлович неоднократно обсуждал с Лилей и Мариной нелогичность искусственной изоляции Юры от отца.
Перелом в отношении отца и сына произошел в 1980 году, когда Иосифу был поставлен ошибочный диагноз - рак желудка.
Ученые города были закреплены за больницей-поликлиникой ученых в живописном уголке Старокиевской горы, возвышавшейся над Подолом. Комфортабельная и уютная больница, с двухместными палатами, внимательный высококвалифицированный медперсонал и великолепный естественный парк делали больницу привлекательной для ежегодного профилактического лечебного отпуска ученых. Страдавший язвой 12-перстной кишки, Иосиф состоял тут на диспансерном учете был частым пациентом. После ряда длительных командировок, сопровождавшихся обильными возлияниями, произошло сильное обострение болезни, сопровождавшееся оттеком желудка, которое было квалифицировано как рак. Больному не принято было сообщать о подобном диагнозе. Неприятную информацию сообщили брату, предупредив, что требуется срочная операция. Тогда Олег и связался со сборной командой пловцов страны и вызвал Юру в Киев. Ошибка диагноза была очевидна для специалистов, так как рак не свойственен для данной болезни, но обеспокоенный Юра с тех пор возобновил контакты с отцом.

Среда общения Юрия и стремление Марины вывести его из традиционно еврейского окружения вызывали серьезное опасение в перспективе ассимиляции. Однажды, ожидая автобус в Академгородок у станции метро Святошино, Иосиф обратил внимание на пару, проходившую вдали по мостовому переходу. Рядом с белокурой, явно не семитской внешности, девушкой шествовал его сын. Стало очевидным, что пришло время четко высказать собственную позицию и очертить красные линии, выход за которые уводит его в чуждый мир. Позвонив в бассейн СКА, по месту работы сына, он пригласил его к серьезному разговору.
На следующий день они встретились в рабочем кабинете отца. Сын молча, без комментариев, выслушивал долгую наставительную тираду. Речь шла о реальном событии, произошедшем в начале 50-х годов, когда семья жила на улице Жилянской. В одном из соседних домов жил чемпион страны по тяжелой атлетике, штангист Яков Криницкий (впоследствии тренер сборной команды СССР). Он женился на очаровательной, нежной, стройной, как березка, и хрупкой русской девушке. Эта дружная пара радовала глаз всех в округе. Спустя несколько лет уже никто не вспоминал, что эта красавица не еврейка. Но идиллия длилась, пока девушка не оказалась в больнице. Во время одной из семейных разборок, без которых не обходится ни одна семья, она произнесла забытое и спрятанное в глубине сознания оскорбительное слово "жид" и переселилась на некоторое время в больницу.
Молча и терпеливо выслушав эмоциональное повествование отца, сын предложил сменить тему разговора. Он сообщил, что поступил в аспирантуру института физкультуры на кафедре плавания. Предстояло выбрать тему научных исследований, а для этого нужна была помощь многоопытного папы.
Больше к теме нежелательности межнациональных браков не имело смысла возвращаться.
Информация сына о принятом решении продолжить учебу явилась поводом для серьезных размышлений. Прежде всего, это его неудовлетворенность работой, о которой он вскользь упоминал в предыдущих беседах. Даже факт привлечения к работе с престижной группой мастеров высокого класса не вызывал у него полного удовлетворения. По всей видимости, эта тема обсуждалась и с матерью. Кроме того, явно просвечивало желание приобщиться к азарту научной работы, который полностью поглотил и Якова Самойловича и отца, и которым было заражено все их окружение.
Предстояло добавить хворост в разгорающийся костер и пробудить в нем страсть к творчеству. Уже спустя месяц Юра стал регулярным посетителем кабинета отца, где велась работа над новым стартовым динамометром, регистрирующим толчковое усилие. А к концу года он получил свой первый патент, выделивший его на кафедре.
Настало время определиться с темой диссертационной работы. А это значило, что предстояло выбрать направление, кардинально влияющее на тренировочный процесс пловцов с целью повышения их спортивных результатов. Весь предыдущий Юрин опыт свидетельствовал о том, что речь должна идти о совершенствовании техники плавания. Но отец понимал, что, даже в случае удачного решения, результат окажется незначительным и спорным, так как зависел и от воли спортсмена. Кроме того, все эти тонкости спортивного плавания отцу были чужды и непонятны. Надо было обобщить накопленный за многие годы научный материал, чтобы выявить то единственное звено, которое может стать базой для дальнейших исследований. И Иосиф, переложив на коллектив лаборатории все текущие дела, переселился в библиотеку Академии Наук УССР. Почти полуторамесячная работа подтвердила, что спортивная наука наработала достаточный материал и в организации тренировочного процесса, и в исследовании технического совершенства в плавании. Тренировочный процесс мастеров высокого класса включал многократные дневные тренировки, регламентировал питание и отдых. Разве что, не регламентировался сон. Вот за это неисследованное звено и решено было ухватиться.
Начался новый этап поиска уже в области физиологии сна и сновидений. Стало совершенно понятно, что эта "черная дыра" является бескрайним полем познания не только потенциальных резервов человека, но и животного мира. На какое-то время проблемы плавания остались в стороне. Оказалось, что наука так и не определилась в физиологической значимости сна и сновидений. Согласно современным представлениям, сон и сновидения были средством переработки информации, полученной в период бодрствования. Сон, - ".. с некоторой долей вероятности, ответственен за установку и логическую переработку непротиворечивой информации", а сновидения, с той же долей вероятности, за информацию … большой социальной и биологической значимости, …не совместимой с прошлым опытом". Искусственное прерывание этапов сновидений может привести к тяжелым заболеваниям и к гибели организма.
Последующий анализ работ экспериментаторов в различных частях мира, показал, что в первый день рождения ребенка сновидения составляют 77,7% от общей продолжительности сна. В течение 10-ти дней эта квота сновидений падает до 49%. У взрослого человека квота сновидений составляет примерно 25%, а у пожилых людей -14%.
Эти данные полностью меняют представление о физиологической сущности сновидений. Если квота сновидений снижается ниже 14%, организм погибает. А в период внутриутробного развития плода, сновидения составляют 100% от общей продолжительности сна. А что же ребенок видит во сне??
Упуская детальный анализ, который может свести этот раздел к чисто научной работе, можно утверждать, что сновидения не перерабатывают полученную информацию, а готовят организм (тренируют) к встрече с экстремальной информацией (для новорожденного, - это механическая родовая травма, резкая смена температуры, колебания которой могут находиться в интервале от минус 40 градусов Цельсия до плюс 90, светового потока, шума и т.д.). Важна также и эмоциональная окраска сновидений.
Стало понятно, что следует искать пути регулирования квоты сновидений спортсмена, что автоматически повысит его потенциальный ресурс.

Столь кардинальный поворот событий, открывал поле деятельности для целого направления и, при любом развитии работы, предопределял благополучный результат. Но Юра не спешил впрягаться в работу. Как впоследствии оказалось, он жил уже новой идеей. Изучал английский, посещал нелегальные занятия, организованные американскими евреями. Однажды рассказал отцу, как дождливой ночью с пятницы на субботу возвращался пешком с одним американцем с Борщаговки домой на Первомайский массив. На недоуменный вопрос, почему не заказал такси, ответил, что американец соблюдал субботу и категорически отказался от поездки. Оба промокли до нитки и замерзли на столько, что отогревались в горячей ванне.

Галут

Советское еврейство, воспитанное в лучших традициях марксизма-ленинизма, исповедовало единственно правильную философскую концепцию, материализм. Еврейская философия не воспринималась всерьез и находилась за пределами внимания подавляющего большинства евреев. Слово "галут" было большинству не знакомо, и практически никто не знал, что живет в галуте. Евреи, конечно же, были не вполне равными, но достойными гражданами своей великой и прекрасной страны. Уже давно существовало государство Израиль, которое пропаганда квалифицировала не иначе, как орудием мирового империализма, терроризирующим свободолюбивых арабов. Уже подросло новое поколение еврейской интеллигенции, считавшее себя самым образованным и передовым в мире. Но законопослушные советские евреи, воспитанные своими коммунистическими единоверцами, любыми путями открещивались от Израиля, чтоб не компрометировать себя.
В одночасье это спокойствие было взорвано победой Израиля в шестидневной войне. Трудно было себе представить, насколько эта победа всколыхнет национальные чувства советского еврейства. Вся предыдущая антисемитская кампания пошла насмарку. Все прильнули к радиоприемникам, пытаясь сквозь шум глушителей узнать детали этого исторического события и затем пытались из расслышанных обрывком сложить общую картину. Евреи поздравляли друг друга, обсуждали на кухне новости, на стенах домов появились звезды Давида и рисунки израильского флага. Они ощутили свою причастность к той тяжелой работе, которую выполняли за всех пленников галута бойцы армии обороны Израиля. Слово "галут" приобрело присущий ему смысл и значение.
С этого момента вся потенциальная мощь огромного советского государства (идеологическая и военная) была сконцентрирована на создании фронта противодействия непокорному Израилю. Создавались специальные отделы в ЦК, в КГБ, факультеты арабистики в университетах, в военных училищах и академиях разрабатывались планы военных операций и распределялись роли арабских государств в этих планах. Когда стало ясно, что победить и измотать Израиль не удается, было принято решение начать партизанскую войну. Это был первый шаг к развязыванию, по настоящему, массового террора против евреев и еврейского государства. Арабские боевики осваивали военную науку у своих советских коллег. Одной из дисциплин преподавания являлся терроризм. Там же готовилась и идеологическая база террора.
Подготовка мусульманских военных кадров велась открыто во всех высших военных заведениях. Скрытной оставалась подготовка идеологической платформа народной войны.

В начале 70-х годов Иосиф и Токунов разработали установку для фильтрации под высоким давлением нефти через образцы горных пород.. Для комплектации установки требовались малогабаритный насос и плунжерный цилиндр, подобный тем, что используются в авиации для выдвижкния шасси, или во флоте, для открытия люков. В поисках подобного оборудования Иосиф однажды оказался в Военно-морском политическом училище на Подоле. Во время беседы с капитаном второго ранга, он обратил внимание, что на столе собеседника лежат несколько папок, надписанных "Коран". Перед подполковником лежала уже открытая папка с такой же надписью, в которой лежали листы с красными пометками. Увидев удивленный взгляд гостя, хозяин кабинета спешно убрал папки со стола.
Этот эпизод прошел бы незамеченным, если бы во время одной из командировок, при переезде из Уфы в Куйбышев, Иосиф не оказался в одном купе с разговорчивым генерал-майором, башкиром по национальности, и двумя его адъютантами. Подвыпивший генерал рассказывал об удивительных событиях 53-года, когда Москва находилась в окружении войск, готовых по приказу Жукова ворваться в город, чтоб подавить сопротивление, внутренних войск, находившихся под командованием Л.П.Берия. Рассказал, как Берия, накануне ареста, в течение двух недель удерживался в Киеве якобы для подготовки тотального выселения евреев в Биробиджан. Тогда Иосиф и рассказал генералу о непонятной увлеченности морского комиссара Кораном.
Ответ подтвердил подозрения. Оказывается, все военно-политические службы страны работали над Кораном, пытаясь создать единую идеологическую базу для тотального партизанского террора против молодого еврейского государства. выглядело
Оказалось, что в исламе, как, впрочем, и в любом другом Священном писании, можно найти для этого благоприятную почву. "Священная война" или джихад, по Корану, имеет две формы. "малый джихад" или "священная война", оговорена целым рядом моральных ограничений и серьезных условий. Война - это лишь последнее средство, к которому мусульманин может прибегнуть в определенных обстоятельствах. При этом разрешается самозащита, но не нападение. А если противник склоняется к миру, мусульманин обязан ответить тем же. Существует еще одно понятие "большой джихад", которое гораздо обширнее первого. Это свод правовых норм, заповедей. "Джихад" в переводе с арабского - стремление. Это - стремление к доброте и правдивости, стремление к самоусовершенствованию на пути Аллаха, это - "священная война" против своих же грехов и пороков."
Именно этот раздел Корана был принят как базовый советскими комиссарами и "малый джихад" раскручен в требуемом направлении.
По информации того же генерала, было секретное постановление ЦК КПСС, в котором утверждались рекомендации политуправления Генерального штаба и рекомендовалось перевести их на арабский и фарси и разослать с посыльными по приложенным адресам.
Так террор начал обретать зеленую политическую окраску.
Империя зла открыла ящик Пандоры, который, в конце концов, втянет в себя и его создателей. Попытки разыскать это постановление ЦК КПСС завершились неудачей, хотя никто не отрицал факт принятия этого постановления Ни у кого не оставалось сомнений, что СССР - главный враг и Израиля и собственного еврейства. В массе, своей советское еврейство правильно оценило этот шаг. Кто-то выходил на улицы с лозунгами протеста; кто-то углубился в изучение иврита и истории еврейского народа, а подавляющее большинство морально поддерживало своих единоверцев в товарищеских посиделках на кухне, на перекурах во время работы и в приватных беседах.
После войны Судного дня тысячи потенциальных эмигрантов подали заявление на выезд и многие из них стали отказниками. Потеряв работу по специальности, они подрабатывали случайными заработками.

По иронии судьбы именно Иосиф согласился приютить в своей лаборатории араба, доктора Салема Аль Файяда.
После окончания нефтяного факультета Львовского политехнического института, Салем, в течение долгого времени, работал в Министерстве нефтяной промышленности Ирака. Принимал участие в становлении режима Саддама Хусейна и в формировании его нефтяной стратегии. Когда Саддам начал уничтожать своих соратников, а их останки растворял в кислотных ваннах, Салем вовремя сориентировался и удрал в СССР. Поступил в аспирантуру Азербайджанского нефтяного института в Баку. Русским языком он владел достаточно хорошо, чтоб общаться и читать, но совершенно не мог писать (полная аналогия русскоязычных ученых в Израиле). Диссертацию ему писал к.т.н Леонид Кауфман (живет в Беер-Шеве). После защиты диссертации, он обосновался в Киеве, откуда родом была его жена-украинка, и, по рекомендации райкома партии, был зачислен на работу в институт. Но ни в одном подразделении из него не могли выжать ни единого толкового документа и отказывались от его услуг, чтоб освободить вакантную должность. После очередного скандала и требования заведующего лабораторией забрать бездельника, директор обратился к Иосифу, в распоряжении которого был избыток финансирования, чтоб содержать бездельника. Так в лаборатории появился человек для "дурной" работы, что-то среднее между создателем обзоров научной литературы и курьера. Он каждый день был на подхвате и на своей машине, возил сотрудников в местные командировки, так как институт располагался в Академгородке на городской черте. Помогал лаборантам выполнять лабораторные работы и т.п. Такая работа вполне удовлетворяла и его, и Иосифа, и администрацию. Когда стало ясно, что Салему найдено, наконец, применение, расхожей шуткой в институте стало предложение отправить Хейфеца в Израиль налаживать контакты с арабами.
В кабинете Иосифа часто собирались Гильман и Василевская, внимая рассказам о бомбардировке атомного реактора в Багдаде, свидетелем которой был Салем. Он восторгался этой операцией ВВС Израиля. Было интересно из уст араба получать информацию о событиях в Ближневосточном регионе, что проявляло существующую между нашими народами пропасть.

ИСХОД


Конец 80-х годов был ознаменован вышедшим из под контроля властей стремлением коренным образом изменить сложившийся образ жизни. Расцвела спекуляция, в течение 50-ти лет считавшаяся самым страшным преступлением. Как грибы после дождя возникали кустарные производства, копировавшие зарубежный ширпотреб. Рынки и комиссионные магазины заполнились товарами.
Закрытые наглухо границы начали приоткрываться. Чернобыльская авария подхлестнула колеблющихся. Начался массовый исход.
Первыми начали покидать страну отказники, в течение многих лет добивавшиеся разрешение на выезд. Тема эмиграции стала самой популярной во всех слоях общества. Все копались в своих родословных, выискивая следы еврейской крови в надежде вырваться из социалистической западни.
Первым, получившим разрешение на выезд, был школьный друг Иосифа Марк Лернер, до этого несколько лет находившийся в отказе. Вторым стал Милын брат Анатолий Халемский с женой. Почти ежедневно на перроне железнодорожного вокзала в 19 часов вечера собирались толпы провожавших своих близких на поезд №137 Москва-Чоп, именуемый "жидовозом".
Спустя несколько месяцев Юра объявил, что принял решение ехать в США с семьей Бориса, сыном Бети Гельфанд. На предложение захватить с собой материалы по диссертации, он ответил категорическим отказом, будучи уверенным, что никогда более не возвратится к спортивной карьере.

Ажиотаж вокруг проблемы выезда из страны стал тяжелым испытанием для старшего поколения. Измученный семейными проблемами, связанными со смертью Мити, полугодовой судебной тяжбой с райисполкомом, Борис с ужасом ожидал, что принесет детям и внукам эта горбачевская перестройка. Когда умерла Ида Фельдман, Борис назвал это началом интенсивной артподготовки по старшему поколению.

Иосиф, на пятидесятом году жизни, неожиданно принял решение жениться. В этом, вроде бы, не было оснований для тревоги, но новая семья и родственники, грозили усложнить семейную проблему в случае необходимости принятия единого решения об отъезде. Борис не ошибся. Начавшийся исход грозил развалом семьи, а это было самой страшной перспективой. Было ясно, что вслед за Анатолием, поселившимся в Канзас-Сити, поедут родители, Олег с Милой и внуки. Юрына решимость уехать в США, подготовка к отъезду и ожидание этой страшной даты окончательно подкосили его. А когда о подготовке документов заговорил Олег, беспокойство достигла предела. Он и Роза готовили свои документы, но страх неизвестности, неизбежность расстаться с семьей старшего сына, подкосили ослабленный организм.
Инсульт и скоротечная смерть Бориса поставили последнюю точку в его судьбе.

На похороны патриарха семьи пришли все, кто сопровождал его на жизненном пути. Приехала из Москвы Рива с Беллой, ожидавший разрешение на отъезд Юра с Мариной, Бетя Гельфанд и Борис, друзья и коллеги по работе сыновей Иосифа и Олега.

Юра и Борис уехали первыми. Спустя два месяца пришла очередь Олега с семьей и овдовевшей Розой. Америка объявила, что перекроет поток иммигрантов на свою территорию, и необходимо было успеть к установленной ими дате. Оставалось несколько дней до указанной даты. Билет был приобретен на поезд Москва-Вена из Чопа. Иосиф и Юлик (отец Милы) провожали их до Чопа. В 8 утра поезд прибыл в Чоп, а московский поезд должен был прибыть в 20 часов и, спустя 20 минут, уходил на Вену.

То, что произошло затем, затмило все кошмары, с которыми когда-либо приходилось встречаться. Никого не убивали, не распинали и не пытали, но в буквальном смысле втаптывали в грязь и опускали до уровня скотины.
Вокзал был переполнен евреями - эмигрантами. По несколько суток люди сидели на чемоданах, дети лежали на тюках, кому посчастливилось найти место, устроились на подстилках на полу. И это не потому, что не хватало электропоездов. Они уходили на Вену, заполненные на четверть. Многие, как и наши путешественники, имели билеты на проходящие поезда, но не успевали пройти таможенный досмотр и застревали на несколько дней. Досмотр начинали за 10-15 минут до прихода поезда. До этого ни единого таможенника на вокзале не было и не с кем было посоветоваться. Спектакль начинался с их приходом. Они молча перебрасывались шуточками, не спеша, пропускали до отправления не более 10-15 семей. К досмотру допускали только тех, у кого багаж был на тележке носильщика.
Если читатель считает, что все сводилось к огромным гонорарам носильщикам, которым они потом делились с таможенниками, то жестоко ошибается. При подобной постановке вопроса в интересах таможенников было пропустить как можно больше пассажиров и максимально заполнять поезда. Но все было с точностью наоборот. Носильщики жаловались, что им не дают заработать. Простаивают в очереди на досмотр и возвращаются ни с чем. Вынужденный простой, компенсируют пассажиры, оставляя у себя тележку до следующего поезда. Многие семьи распались. Те, кто сумел проскочить на поезд, ожидали отставших выезда членов семьи на венском вокзале.
Чтоб полнее разобраться в создавшейся обстановке Иосиф, Юлик и Олег, каждый в отдельности, общались с ожидавшими пассажирами. Одна женщина из Орла, сквозь слезы, объясняла, что только тут впервые поняла, кто такие бендеровцы. "…Они получают наслаждение от издевательств над евреями. Заставили выйти из поезда с вещами и он ушел без нас. Говорят только на украинском, а я ничего не понимаю. Им не нужны деньги (?), им не требуется комфорт во время работы. Они наслаждаются плачем детей и стариков, не отворачиваясь глядят в глаза и улыбаются. Никого не подпуская, заставили меня распаковать чемодан, выложить все на стол, а потом складывать назад и упаковывать. За это время ушла очередная электричка и все мы вернулись дожидаться следующей. Сейчас жду дочь из Орла, которая срочно выехала сюда, так как все деньги уже истратили. Не думали, что придется жить на вокзале."

Иосиф пошел в город в отделение милиции, чтоб устроить скандал, но они не имели никакого отношения к таможне. Правда, предложили взять на вокзальном складе тележку для укладки багажа и рекомендовали от их имени обратиться к носильщику. Наблюдая за очередным досмотром к электричке, Иосиф не мог сдержаться и предупредил, что через газету раструбит на всю страну о гестаповских методах, после чего от него уже не отходил постовой милиционер.
Страх за состояние больной матери сжимал сердце, когда начался досмотр за 7 минут до прибытия московского поезда. Приблизиться к пункту досмотра не давали два милиционера, державшие его за предплечья. Сквозь туман в глазах он наблюдал за происходящим, периодически кидая взор на залитый дождем перрон и готовый к отправке поезд. Пройдя таможню, мать не могла быстро идти под проливным дождем, а брат и носильщик спешно забрасывали в вагон вещи. Стоя у окна вокзала, Иосиф жестом показывал, чтоб брат сорвал стоп-кран. Но, видимо, машинист задержал отправление, увидев, как носильщик пытается помочь старушке преодолеть 150 метров до вагона.

На пути домой, в купе киевского поезда, не стесняясь двух соседей, Иосиф в сердцах заявил Юлику, что из этой Богом забытой и проклятой страны надо бежать, как можно скорее. Эта "империя зла" должна вариться в собственном дерьме, а те, кто этого не понимают, достойны своего выбора.
Эти проводы в Чопе, стали тем самым легендарным "комариком, которого недоставало, чтобы сдвинуть с места вагон".
Принципиальное решение об отъезде было принято. Более того, стало совершенно очевидно, что ни о каком очередном галуте не может идти речь. Если уезжать, то только в Израиль. К его проблемам, к его гениям и дегенератам, к своему народу, в котором можно себя чувствовать так, как русские чувствуют себя в России, а украинцы в Украине.

Юлик Халемский, отец Милы, жил в ожидании разрешения на выезд. Он уговаривал своего отца Наума не отрываться от семьи и внуков, и уехать вместе с ним. Но больной и обласканный советской властью писатель боялся решиться на столь решительный шаг. Вся его предшествующая жизнь была посвящена "служению" партийной элите и структуре.

Советский писатель, прозаик и журналист Наум Аврамович (Нохим Аврумович) Халемский родился в Киеве в

традиционной еврейской семье. Закончил факультет журналистики Харьковского университета. Работал рабочим, корреспондентом газеты "Красная звезда" и журнала "Коммунист". С началом 2-й Мировой войны, отправил жену с двумя детьми в эвакуацию в Среднюю Азию, а сам с июня 1941 года находился в действующей армии. Был начальником фронтового отдела газеты "Коммунист" и ее военным корреспондентом на Юго-Западном и Южном фронтах. С октября 1942 года он ответственный секретарь, заместитель редактора газеты 65 армии "Сталинский удар" Донского, Сталинградского, 1-го и 2-го Белорусских фронтов. Принимал участие в Сталинградской битве, в освобождении Киева, в боях на Курской дуге, на Днепре, Висле. Отмечен многими боевыми наградами.
После окончания войны возвратился в Киев. Был корреспондентом газеты "Радянская Украина", а затем ответственным секретарем журнала "Украина" и специальным корреспондентом журнала "Огонек". Параллельно писал рассказы и повести, а впоследствии полностью посвятил себя литературной деятельности. Его положение осложнялось тем фактом, что жена с дочерью в 50-х годах выехали в Израиль через Польшу.
Верой и правдой служа коммунистическому режиму, Наум великолепно осознавал всю его лицемерную сущность и антисемитскую ориентацию. Но лишь в кругу семьи он позволял себе раскрыть душу и излить накопившиеся эмоции.
Понимание того, что сын Юлик не оставит детей и внуков, и при первой же возможности уедет, угнетало его. Но расстаться с партийными и писательскими льготами было для него страшнее. Ежегодный отдых в доме отдыха писателей в Крыму, лечение при 4-ом управлении, где обслуживалась вся партийная элита, ежедневное питание в столовой ЦК КПУ, прекрасная квартира в доме писателей у парка Славы на Печерске, соседи и друзья по этажу поэт Кацнельсон и писатель Григорий Полянкер, все это застилало сознание. Отказаться от всего и заканчивать жизнь на чужбине рядовым иммигрантом, было не для него.
Иосиф неоднократно с ним беседовал, объяснял, что все эти льготы скоро рухнут и он останется один без помощи и надежды изменить свою судьбу, ни к чему не приводили.
После отъезда Юлика, одинокий, еле передвигающийся и испуганный старик, звонил Иосифу и шепотом сообщал: "…вчера мне звонили. Ну, вы понимаете, кто и откуда?". На вопрос, как он добирается до столовой ЦК, с горечью отвечал, что с каждым днем все сложнее. Оставшись в одиночестве, он, даже если бы и захотел последовать за сыном, не в состоянии был бы обойти все инстанции, а тем более поехать в Москву за визой.
Очередной легочный приступ привел его в стационар. Иосиф с женой поехали в больницу 4-го Управления. По пути от автостоянки к корпусу они обратили внимание, что все, гуляющие по парку больные, обсуждают только политические проблемы и на чем свет клянут Горбачева. Все они понимали, что их время и сопутствующие льготы кончаются.
Наум Аврамович лежал в отдельной палате со всеми удобствами. Напротив, в такой же палате умирал первый секретарь ЦК КПУ Щербитский. Говорили шепотом, опасаясь подслушивающих устройств. Поверив, что все льготы вскоре канут в лету, он обдумывал план, как последовать за сыном.
Лишь в 1992 году Наум Халемский приехал по гостевой визе в Канзас Сити и сумел остаться там только потому, что вся мировая пресса сообщила о скандальном поджоге скинхедами обивки двери его соседа, поэта Кацнельсона, чем воспользовался нанятый сыном адвокат и добился вида на жительство. Умер писатель в 1998 году.

Рассказав коллегам по работе всю эпопею с проводами брата и матери, Иосиф предупредил, что подает документы на выезд. Хотя до отъезда было еще далеко, сотрудники поняли, что денежный поток скоро оскудеет и тоже начали подыскивать себе новое место работы. Оставшееся до отъезда время было заполнено огромным объемом работ, подлежащих завершению. Надо было помочь защитить диссертацию ведущему научному сотруднику Бачерикову, поехать в командировку в Польшу, чтоб завершить комплекс рекомендаций по разработке месторождения высоковязкой нефти, и, наконец, надо было приступить к изучению иврита.
Начинать изучать иврит после пятидесяти лет, это задача невероятная по сложности. Этой работе приходилось выделять наиболее продуктивное утреннее время. На двери кабинета появилось объявление: "До 12-ти не тревожить. Изучаю иврит." Последняя приписка вызвала недовольство лишь евреев. Одна Лена Василевская весело отнеслась к этому. Среди украинцев она воспринималась, как совершенно нормальная правдивая информация. Абсолютно никаких сложностей в работе в оставшийся до отъезда период со стороны администрации не наблюдалось. Не те уже были времена, когда можно было вмешаться и требовать объяснений.
Примерно за год до описываемых событий из Москвы в Киев переехал Володя (Зеев) Рубарх. Он возглавил лабораторию стандартов в институте информации и поддерживал со своими прежними коллегами тесные контакты. Пока он учился в аспирантуре МИНХиГП, а затем работал там же на кафедре, его жена и дочь уехали в Израиль, после чего переехали работать в Германию. По рекомендации Иосифа, он посетил Германию, а затем брата в Израиле. По возвращении, убежденно утверждал, что принял однозначное решение ехать в Израиль. "В Кирьят Гате. - убеждал он, - стоят огромные пустые дома, ожидающие приезда русской алии." Эти слова ему ставили в упрек в течение многих лет после приезда. Воистину, у праотца Мойсея не было своего Рубарха, когда он посылал в страну разведчиков.
Володя жил в огромной довоенной квартире в самом центре города, на углу улицы Красноармейской и Саксаганского, напротив магазина "Спортивная книга". Его квартира стала местом регулярных сборов потенциальных эмигрантов, изучавших иврит.

Весьма любопытна была реакция Салема Аль Фаяда на предстоящий отъезд Иосифа в Израиль. Он все свое рабочее время посвящал контактам с друзьями, коллегами и администрацией, уговаривая их повлиять на своего начальника, чтоб тот изменил хотя бы направление отъезда. Будучи искренне убежден, что приезд в Израиль специалиста, открывшего столько новых нефтяных месторождения, нанесет вред общеарабскому делу, он даже пытался вынести это вопрос на правительственный уровень через академика Мирзаджанзаде. Не обладая чувством юмора, он всерьез воспринимал розыгрыши окружающих, убеждавших его, что его родной Ирак получит в лице Израиля достойного конкурента. Эти бесплатные спектакли устраивались почти ежедневно и пользовались огромной популярностью.

Хотя время менялось, советские порядки сохранялись. Вывозить из страны разрешали не более 260 долларов на человека. Все, что превышало эту границу, считалось контрабандой. При нарушении этого правила при таможенном досмотре была опасность оказаться под арестом, до выяснения обстоятельств. Это определило судьбу заработанных ранее денег. Небольшая часть была затрачена на книги, картины, видеомагнитофон, всевозможное барахло. Пришлось выехать в Москву, чтоб оставить часть денег Риве, а остальное, приехавшей из Грозного сестре Клаве, которая также планировала репатриироваться в Израиль. (Спустя год с лишним, все эти деньги оказались обесцененными.)
Последние дни в стране были омрачены непривычной демонстративной атмосферой украинского национализма. Желто-голубые флажки пестрели во всех лабораториях и в коридорах института. Начали появляться трезубцы, которые были символами бендеровцев. Пришлось отказаться от участия в редакционной коллегии украинского нефтепромыслового словаря. Было совершенно ясно, что время для отъезда пришло.

Семьи Иосифа и Володи Рубарха уезжали в одном вагоне в соседних купе. В Чопе таможенная служба, не заходя в купе, проверила выездные документы и пожелала счастливого пути.

ИЗРАИЛЬ

Израиль встретил новых репатриантов августовским зноем и восточным колоритом. Ко всему этому еще предстояло привыкнуть. Но был один существенный фактор, который в одночасье перекрыл все непривычные и неприятные ощущения. Речь идет о совершенно неожиданно открывшихся мелочах быта еврейской жизни, создававшим атмосферу своего родного дома. Для жителей страны это было естественно и незаметно, как, спустя некоторое время, стало и для нас. Но тогда, это открытие перекрыло все неприятные моменты непривычного востока.
В первый же вечер в Акко, выйдя из дому, мы встретили во дворе молодую маму, беседующую на непонятном языке с крохой сыном. Демонстрируя свое знание иврита, спросили "Ма шмо?" (Как его зовут?). Улыбаясь, женщина ответила, - Хайм. Ей не дано было понять, то чувство, которое окутало нас в этот момент и сохранило его в памяти на всю жизнь.
По улице гуляли и отдыхали на скамеечках пожилые люди, удивительно похожие на наших родных и близких, чья внешность подчас служила объектом насмешек киевских жлобов и антисемитов.
Первые несколько дней мы упивались этими мелочами. Впервые в жизни проявилось и стали осязаемыми чувства, которые испытывали сотрудники лаборатории, демонстративно вывешивавшие в помещениях желто - голубые флажки и принципиально общающиеся только на украинском языке. Это то чувство Дома и душевного комфорта, которым обделены галутные евреи, особенно в странах "социалистического содружества". Это чувство помогало в дальнейшем пережить все сюрпризы иммиграции и абсорбции, к которым никому не удается привыкнуть в течении многих лет, но которые легко поддаются логическому осмыслению и пониманию.

Первые месяцы в ульпане (курсы изучения иврита) показали, что предварительная подготовка не прошла даром. Но, со временем, этот отрыв был ликвидирован более молодой и склонной к языкам супруге. Возраст и склонность к языкам одержали победу.
Последующие события засвидетельствовали тот разрыв, который для подавляющего большинства репатриантов из СССР оказался в последующем роковым.
Контакты с научным миром Израиля и непосредственно с министром науки и культуры Ювалем Нееманом, свидетельствовали об оптимистическом развитии событий. По словам Неемана, следует, прежде всего, завершить учебу в ульпане. А что касается специалиста столь нуного профиля и уровня, то Израиль сделает все, чтоб на 100% использовать потенциал нового репатрианта.
Если вдуматься в эту фразу министра, то она, в буквальном смысле (!), повторяла розыгрыш институтских коллег по отношению к Салему Аль Фаяд, о чем упоминалось ранее.
Но на этот раз, объектом розыгрыша оказался простодушный "оле хадаш". Понятия не имея о местной ментальности, а также свойственная всем репатриантам переоценка собственных достоинств, - все это сыграло злую шутку. Соученики по ульпану искали работу, а, убаюканный сладкими речами министра обладатель "уникальной профессии" почивал в ожидании.
Отрезвление приходило постепенно. Уже в первые месяцы учебы в ульпане, пришло письмо от известного израильского адвоката, которому американский мультимиллионер проживавший в Цюрихе поручил найти в Израиле ученого-нефтяника Хейфеца. Его бизнес с Россией нуждался в высококвалифицированных специалистах и Министерство нефтяной промышленности СССР рекомендовало разыскать и привлечь меня к работе. Обрадованный моим появлением, адвокат строил фантастические планы, надеясь прилично на этом заработать. Он тут же вышел на связь с Цюрихом. Но, когда очередь дошла до прямого общения с заказчиком оказалось, что мои знания английского недостаточны для свободного общения с работодателем. Подобные сюрпризы возникали на каждом шагу. Молодежь адаптировалась сравнительно быстро, но она не обладала опытом и знаниями старшего поколения. У относительно пожилых, уже сложившихся специалистов, все их знания и опыт оказались похоронены в себе, дорогом и любимом. Полное непонимание рынка. Неумение приспособить к нему собственный творческий потенциал. Наконец, неспособность членораздельно изложить заказчику собственные идеи на понятном тому языке.
Спору нет. Каждый из нас представлял собой своеобразный клад знаний и опыта. Но все это оказалось похоронено в себе самом, не имея никакого выхода в реальный мир.
Есть ли возможность преодолеть этот непроницаемый барьер? Ответ однозначен - "Есть".
Разрешить возникающие противоречия позволяет объективная оценка собственного рейтинга, что для специалиста, пользовавшегося в сфере своей деятельности всеобщим признанием, дело весьма непростое.
Прежде всего, нужно разработать небольшой сценарий, в котором роль нанимателя возложить на себя. Составить перечень требований, которым должен соответствовать кандидат на выставленную вами же вакантную должность. А затем, положить этот перечень перед собой и поменяться ролями, передав роль нанимателя человеку, которому вы готовы предложить свои услуги.
Только после этого можно приступать с составлению собственной автобиографии (корот-хаим), беспощадно удаляя из него все свои звания и награды, которые ему не интересны и отвлекают от главного. Но при этом, нельзя забывать, что начнут прибывать письма, на которые придется отвечать, нужно будет подписывать документы, преодолеть боязнь снять телефонную трубку, слушать радио- и телепередачи и, наконец, просто понимать поведение собеседника и окружающих вас людей.
Безусловно, все эти проблемы временные, но зарабатывать на жизнь необходимо уже сегодня. Приходит понимание, что вряд ли уже удастся, в обозримом будущем, писать деловые письма, выступать с лекциями и выполнять другие, ранее неприметные, обязанности.
На сколько все это серьезно я ощутил, мысленно возвратившись к судьбе доктора Салема Ал-Фаяда. Невозможно было поверить, что он был одним из ведущих работников Министерства нефтяной промышленности Ирака, с мнением которого считались и во Франции, и в США.

Началась переоценки ценностей. Неожиданно открылось, что фундамент, на котором базировалось здание советского понятия "интеллигент" разрушается. Может ли себя считать интеллигентом человек, который не знает ни одного языка, кроме русского? Оказалось, что и общий культурный уровень невероятно ограничен. Столкнуться с этим представилось при посещении Хайфского Техниона. Придя за пол часа до назначенной встречи на кафедре гидравлики и прогуливаясь по коридорам, внимание привлекли развешанные в разных концах корпуса листочки с текстами на иврите и английском языках "Оцени свой IQ". Предлагалось 35 простых вопросов, типа "Кто такой Лев Толстой?", из которых удалось ответить лишь на три, касающихся русской культуры. При последующих неоднократных посещениях Техниона и просмотра ежемесячно меняющегося вопросника, приходило понимание, что собственные представления о мировой культуре и истории стремительно приближаются к нулю.
И, наконец, абсолютное непонимание менталитета и менеджмента капиталистического общества. Сложившийся в Союзе статус, авторитет и известность отучили от необходимости четко, недвусмысленно и доступно обосновывать собственное мнение и идеи.
Понимание этого позволило сломать себя, чтоб необходимо меняться, умерить гонор и серьезно задуматься об адаптации к реальности.
Необходимо отметить, что Израиль, в этом отношении, делал все возможное, чтоб облегчить судьбу репатриантов. Понимание того, что впервые на страну обрушился водопад знаний и огромного технического опыта, привело к формированию структур по оказанию помощи в период абсорбции.
Местные бизнесмены стремились подключиться к возможности использовать научный потенциал алии.
Известный хайфский бизнесмен, владелец крупной строительной компании Боренштейн выделил средства на создание новой инновационной компании, совладельцами которой стали его сын Илан (99% акций) и я (1%). Новая компания Toram Technologiot Mitkadmut, Ltd. расположила свой оффиз в самом центре города, на пешеходной улице Нордау. Ее популярность среди ученых-репатриантов была огромна. Был сформирован портфель перспективных для различных отраслей промышленность проектов, требующих оформления и апробирования. Выявлены предприятия, для которых новые разработки могут оказаться полезны.
Предстояла кропотливая и продолжительная работа. Илан организовывал контакты в деловых и политических кругах Были проведены встречи и обсуждения проектов с лидером Ликуда Ариком Шароном, президентом Хаимом Герцогом, промышленником Стефом Вертхаймером, организовывались выставки проектов и их обсуждение. Периодические поездки по промышленным предприятиям страны расширяли круг знакомств и интересов, а также знакомили с достопримечательностями регионов.
Однажды компанию посетил молодой энергичный паренек Яков Кравиц, репатриант из Львова, который уговаривал Илана поехать на Украину, чтоб организовать сиюминутный торговый бизнес по поставке туда различных товаров. Не смотря на уговоры Борнштейна старшего, я категорически отказался участвовать в этой авантюре и в поездке. Но Илан с Яковом уехали, совершив вояж по всей Украине, и возвратились полные оптимизма и надежд. Илан переключился на проталкивание торговых сделок, закончившихся полным крахом. На это были затрачены огромные средства, но самое главное, осложнило продвижение научных работ.
К этому времени прибыло предложение доктора Вадима Гольдштейна организовать аналогичный коллектив под протекторатом крупной проектной компании UPS в Беер-Шеве..

Химик по профессии, Вадим Гольдштейн, до приезда в Израиль руководил лабораторией в Краснодарском НИИ объединения "Бурение", директором которого был А.И.Булатов, хорошо знавший меня по совместной работе и в период ликвидации Чернобыльской аварии. Когда Вадим уезжал, Булатов предложил ему разыскать Хейфеца, чтоб объединить с ним усилия.

В 1991 году Беер-Шевская проектная компания UPS создала институт прикладных исследований для поддержки инновационных разработок новых репатриантов из СССР. Собрался великолепный коллектив ученых и инженеров. Ядром коллектива были бывшие нефтяники Вадим Гольдштейн, Иосиф Хейфец, Михаил Вайсман, Леонид Кауфман, Борис Егоренко, гидрогеолог Леонид Красильщиков, химики Михаил Копылов, Рина Гольдштейни, Юлия Вайсман и др.. Становление института было связано с проблемой съема площадей под лабораторные помещения. Поиски относительно недорогих помещений привели коллектив на южные отроги Иудейских гор, где в центре огромного лесного массива, в 35 км от Беер Шевы, расположился заброшенный лагерь поселенцев Маханэ Ятир. Бывшие его обитатели, ожидавшие завершения строительства жилого поселка Шани (Ливна), уже несколько лет как перебрались в новые комфортабельные коттеджи в 1,5 км от лагеря. Восемь бетонных домиков этого лагеря и были переоборудованы под научные лаборатории.
Израильская пресса много писала об этом олимовском научном центре. Не удивительно, что вскоре меня разыскали бывший соученик по грозненскому институту, староста соседней группы, Яков Казачек, проживавший в Швеции Пауль Вексельблат, школьные друзья Саломон (Саша) Зальцман, Илья Тамаркин, многие коллеги по совместной работе.

         Основатели и члены научного центра
(стоят, слева) Михаил Копылов, Леонид Красильщиков, Леонид Кауфман, Вадим Гольдштейн, Владимир Меерсон и Владимир Лисон и Иосиф Хейфец, (сидят) Виталий Краков, Семен Басс, Юлия Вайсман, Бенцион Кушнер, Михаил Вайнштейн, Борис Егоренко, Михаил Вайсман, Рина Гольдштейн

Центр притягивал коллег по прежней работе в СССР. Его посетили генеральный директор НПО "Бурение" А.И. Булатов со своим заместителем В. Рябоконем, руководитель отдела буровых растворов ВНИИБТ М.Липкес, зав. кафедрой металловедения Грозненского нефтяного института Ю. Щупак, руководитель Киевской экспериментальной буровой установки Г.Дранкер, руководители заводов Мертвого моря, израильской водной компании "Мекорот" и многие другие. Сюда еврейское агенство "Сохнут" привозило делегации ученых со стран СНГ.
Не всё шло гладко. Было много неудач и разочарований, но со временем на базе центра были созданы компании KAMY"A Ltd (химические технологии, экология), I.R.D.-Fuel Technologies Ltd (фильтры для очистки топлива от воды, экология), PROTEC Ltd (биохимия), ESE Ltd (электроника) и ассоциация "Ученые Юга", объединившая впоследствии большой отряд научных и инженерных работников от Ашкелона до Димоны.

Понадобилось совсем немного времени, чтоб большинство сотрудников научно-инженерного центра, очарованные природой этих мест, начали всерьез задумываться о покупке новых домов в поселке Шани (Ливна). В начале 1992 года в новых домах поселились семьи Гольдштейн, Хейфец, Вайсман, Басс, Мейерович и Вайнштейн.

Юра

Ко времени, когда Иосиф прочно обосновался на земле предков, его сын завершал учебу в Нью-Йоркском колледже, приобретя квалификацию физиотерапевта. Контакты с отцом были нерегулярными и ограничивались непродолжительными телефонными беседами по проблемам здоровья, учебы и планов на жизнь. Чаще он общался с Олегом и бабушкой Розой, проживавших в Канзас-Сити. В одну из поездок в Канаду, по предварительной договоренности, он встретился с Олегом и Милой на Ниагарском водопаде.
Кроме учебы в колледже, он много внимания уделял иудаизму и еврейской философии, о чем не сообщал ни отцу, ни Олегу. Лишь однажды Иосиф получил от него магнитофонную кассету с великолепными религиозными песнями на английском и иврите.
Сообщение о свадьбе и фотография свадебной церемонии под хупой, благополучно разрешили многолетнюю тревогу отца, опасавшегося получить в качестве невестки шиксу. Под хупой, к радости отца, рядом с гигантом Юрой, стояла невысокая, стройная и изящная девушка Галя (Гаиль) Коган. А на следующий год Иосиф стал дедом Давида-Якова. С этого момента телефонные контакты стали регулярными.
Однажды, в свободный от работы день, Иосиф и Яна непрерывно и безрезультатно звонили на телефон молодой семьи. Обеспокоенные молчанием, позвонили Олегу в Канзас-Сити. Но и его попытки связаться оказались безрезультатными. Лишь в конце второго дня откликнулась Галя и на беспокойство тестя с удивлением ответила: "Но до кона субботы у нас телефон был отключен." Это сообщение стало шоковым для отца, не способного даже представить себе подобный оборот событий.
На следующий день в США ушло огромное возмущенное письмо. А через некоторое время прибыла магнитофонная кассета, текст которой полностью обезоружил взбешенного, но сохранившего приверженность к логическому мышлению Иосифа:
" ......по поводу твоего письма и твоих аргументов. Есть определённая разница между тобой и мной, между твоим поколением и моим. Если заглянуть назад на два поколения и сравнить с нашим, то многое можно объяснить. Твой дед жил в местечке и не разделял принадлежность к еврейству с иудаизмом. Твои родители были первым поколением, вышедшим из местечка и жившим по его законам и традициям. Ты рожден евреем и тебе периодически об этом напоминали при каждом удобном случае. Но был ли ты настоящим евреем при всей демонстративности и даже браваде, ведь еврей - это и иудей. Но когда ты убеждал меня, что еврей должен жениться на еврейке, тебе это было совершенно ясно. Вопрос был разве в том, как это реализовать и как в последующем пробиться в жизни новой еврейской семье. А я всегда мучался вопросом, почему необходимо быть евреем, почему необходимо жениться на еврейке? Все нормальные человеческие принципы в одинаковой степени присущи как евреям, так и не евреям. То есть, прямого смысла, вытекающего из национальной принадлежности, я не видел. Мне объясняли, как быть евреем, вместо того, чтоб объяснить - почему. И чем дольше я из американской действительности обозреваю все это, тем больше понимаю, что все человеческие ценности, по которым мы жили, просто "вбивались кулаком" и поддерживались существовавшим режимом. В массе своей они были правильными.
В Америке нет ничего подобного. Понятия добра и зла, правильного и неправильного, уже давно стерлось. И никого не интересует, что правильно и что неправильно. Быть гомосексуалистом - совершенно нормально. Наркоманом, - тоже. Если деньги есть, вперед: колись, нюхай, ширяйся как угодно.
Секс с 12 лет, - нет проблем, только нужно помнить о презервативах и контрасептике. То, что дети должны общаться с родителями, - тоже не вопрос, потому что с ними не общаются и к тому времени, когда выходят на пенсию, родители должны четко знать, где тот дом для престарелых, где о них будут заботиться до смерти. Так они воспитаны. Тут мораль - деньги. Если у тебя есть деньги, то, не зависимо от того, как они получены, ты будешь уважаемым человеком. Если денег нет, то совершенно неважно, что ты из себя представляешь, профессор ли ты, врач ли, спасший тысячи людей, никакой цены у тебя нет. Что хорошо и что плохо определяется только взглядами общества. Если бы американец знал, как можно воровать, чтоб не попасться, он бы делал так без зазрения совести. В этом плане нет никакой разницы между евреями и не евреями.
Более того, евреи, как самые шумные и активные, всегда бегут впереди паровоза. За права гомосексуалистов воюют евреи; за права черных дерутся евреи; евреи везде, кроме того места, где им положено быть.
Разница межу евреями и не евреями в том, что им был дан закон, которого они придерживались в течении всей своей истории. И те евреи, которые считали, что эти законы слишком обременительны для исполнения, или уходили в христианство, оставившее себе лишь мизерную долю из этих законов, или просто ассимилировались в среде проживания. Ассимилировались не сразу, а в третьем или четвертом поколении. Единственная граница, выделяющая нас - евреев, - это иудаизм. На вопрос: " Кто еврей? Только ли тот, у кого мать еврейка?" один раввин, подумав, сказал: "Правильным, наверно, будет причислять к евреям того, у кого внук еврей".
Нам дана абсолютная мораль, которая существует, хранится и поддерживается независимо от того, в какой период мы живем, и какую мораль проповедует общество. Общество в своих моральных принципах может
разбрестись куда угодно, как это было в СССР, как это в сегодняшней Америке. Но при этом должна всегда существовать абсолютная мораль - эталон и его хранитель.
Общество говорит, что гомосексуализм нормален. Иудаизм говорит - нет. Общество говорит, что прелюбодействовать нормально. Иудаизм говорит - нет. Если что-то и держало евреев на плаву столько тысячелетий, это не то, что они были умнее чем другие, не то, что они были сильнее, чем другие. (Хотя все эти качества, все же, были более сильно выражены в этом маленьком народе.). Единственное, что их держало на плаву, - это их законы и мораль.
Для каждого человека, рано или поздно, но на каком то этапе наступает момент, когда он обязан выбрать для себя, какому богу молиться. То ли, деньгам, то ли работе, то ли коммунистической идее, то ли иному идолу. Но
если все равно необходимо сделать выбор, то такой, чтоб через несколько десятилетий не упрекать себя, что вновь напоролся на очередного идола. Я, в своей жизни, всегда посвящал себя полностью тому, чем занимался. Вылезал из себя ради каких-то долей секунд в плаванье, работал над никому не нужной диссертацией. Сегодня с утра до вечера делаю деньги, чтоб поднять детей и понимаю, что живу в обществе без морали и детям предстоит жить и противостоять этому обществу. И я нашел простой путь. Учиться не на своих
ошибках, а на чужих. Начал присматриваться, как поступают в этих условиях умные люди, каковыми все считают евреев. Оказывается, они на протяжении тысячелетий изучают 5 маленьких книг. Тех книг, которые при их уме, могут быть вызубрены за год. Зачем же они всю жизнь изучают их? Видимо есть в этом смысл, иначе бы они пришли к абсурду. Значит и мне стоит попробовать почитать и разобраться в них. Жаль конечно, что так поздно начал. И времени не хватает, т.к. хлеб насущный нужно добывать в поте лица. Но, начав заниматься, я начал меняться. Мои отношения с Галей гораздо лучше, чем я от себя ожидал. С другими людьми я тоже начал иначе обращаться и иначе к ним относиться. Может быть, в этом определенную роль играет возраст, но мне кажется, что я нашел правильный путь и для себя, и для своей семьи....."

Что можно этому противопоставит? Воистину, дети умнее своих родителей!

Америка, Америка…

Жизнь на три дома, два из которых обосновались в Америке, - это, прямо скажем, не простая задачка. Поначалу казалось, что у Израиля нет проблем с Америкой и взаимные посещения не должны быть проблемой. Но, оказалось, что все не так просто.
Еще до отъезда в Израиль от Олега и матери поступали упреки и просьбы изменить из Вены направление вектора на США. А затем Олег решил взять инициативу в свои руки. При очередном розыгрыше грин-кард он, по собственной инициативе, заполнил анкету на семью брата. Сообщение от Министерства иностранных дел США, что семья Иосифа выиграла грин-кард и должна прибыть на собеседование в американское посольство в Тель-Авиве, стало для адресата полной неожиданностью. Решение отказаться от грин-кард было естественным завершением этой авантюры, которая не прошла бесследно.
Спустя два года Иосиф подал прошение на гостевую визу, в котором добросовестно и простодушно отметил все родственные связи с сыном и братом, и подчеркнул, что едет на годовщину смерти матери, что отказался от ранее выигранной грин-кард. Отказ посольства США в выдаче визы оказался полной неожиданностью. Стало ясно, что простодушие наказуемо. И через год от имени турагенства был подан скромный запрос на краткосрочную туристскую поездку, на который был получен положительный ответ и выдана виза на 10 лет.
Так стало реальностью первое знакомство деда с внуком, а заодно и со страной, не сходившей с уст ни ее врагов, ни преданных друзей. С тех пор, каждые 1,5-2 года на месяц уезжали Иосиф и Яна знакомиться с очередными внуками и успехами взрослеющих племянников.
В 1999 году свершилась мечта Юры и Гали посетить Израиль. Это была незабываемая поездка, пришедшаяся на осенние еврейские праздники Рош ХаШана, Йом Кипур и Суккот и на день рождения деда. Внуки Давид и Михаль обосновались у деда и Яны, пока их родители путешествовали по стране. Первым и главным центром их интереса был, безусловно, Иерусалим. Отец подготовил им великолепный подарок, пригласив в качестве экскурсовода историка и художника из Бейт Хадасса в Хевроне, Шмуэля Мучника. Сдружившись, они много времени уделяли еврейской истории, судьбам и перспективам еврейского государства. Уставшие и довольные они сели перекусит в одном из уголков Старого города. На десерт Иосиф пошел купить на всех мороженное. Возвращаясь, он, оставаясь незамеченным, стал свидетелем конца их беседы. На вопрос Шмуэля, какое у Юры еврейское имя, ответом было имя деда, Борух Израэль. От услышанного перехватило дыхание. Трудно было представить, что творилось в душе сына, если, вопреки давлению матери, он обратился к памяти своего деда.
В канун Йом Кипур Иосиф, через все иудейское плато с юга на север, отвез сына и невестку в Кирьят Арба, чтоб они могли встретить этот главный еврейский праздник в Хевроне, в пещере Меара Махпела, где покоится праотец Авраам.

Послесловие

Америка, с которой, как мне кажется, я неплохо ознакомился и полюбил всем сердцем, гостеприимно приняла всю мою семью. То, чего им удалось достигнуть, не сопоставимо с достижениями всех прежних поколений. Но, при всем этом, их жизнь в благополучном галуте проходит под знаком их главного дома - Израиля. Все они неоднократно посещали Израиль, ежедневно живут его проблемами и заботами. Бар-мицва старшего внука Давида сопровождалась поездкой всей семьи в Иерусалим (дом деда уже не мог вместить разросшееся до шести внуков семейство). Вся семья брата, включая многочисленных родственников его жены, также неоднократно приезжали в Израиль.
Для всех Израиль является главным домом, хотя в Америке они живут полноценной еврейской жизнью. Сын живет в маленьком "Израиле", в Лавренсе (Лонг Айленд, NY) на центральной улице которого соседствуют три флага: США, Израиля и Великобритании. Евреи составляют подавляющее большинство его жителей.
Брат, и вся его семья, члены огромной консервативной общины города Канзас-Сити, культурная и общественная жизнь которой проходит в так называемой "джуйке". Племянники пошли по следам своего дяди, посвятив себя науке, а младший, Виталий, повторил и научную специализацию, обратившись к области неньютоновской гидравлики и физико-химии поверхностных явлений. Защитив докторскую диссертацию, он сегодня работает в университете Сан-Антонио (Техас).

С каждым годом все сложней преодолевать огромное пространство, разделяющее наши две страны. Но современные компьютерные технологии сокращают это расстояние и позволяет регулярно общаться и жить общими семейными проблемами.

А как же пресловутая ностальгия, которой всех нас пугали на протяжении многих десятилетий?
Нет ее. Ни у автора, ни у членов всей большой семьи, ни у друзей и коллег.

                    Автор с внуками. Lawrence, NY.. 2008

29 декабря 2008 года на презентации "Тематической еврейской энциклопедии" в Ассоциации Ученых Юга в Димоне, автору был задан вопрос: "Как вы определяете еврейство?" Ответ на этот вопрос был дан из приведенного выше письма сына: "Еврей тот, чьи внуки евреи".








Автор статьи: Иосиф Хейфец
Темы статьи: История моей семьи

Эта информация опубликована в соответствии с GNU Free Documentation License (лицензия свободной документации GNU).
Вы должны зайти на сайт под своим именем для того, чтобы иметь возможность редактировать эту статью

Обсуждения

Пожалуйста войдите / зарегистрируйтесь, чтобы оставить комментарий

Добро пожаловать в JewAge!
Узнайте о происхождении своей семьи