Михаил Мендель Бейлинсон

Минск 16 марта 2009

Что помню. Что в памяти.

Я однажды слышал, что Лев Толстой помнил, как его крестили. Меня же, разумеется, вследствие моего происхождения, крестить не могли, но отдельные моменты раннего детства запечатлелись в моей памяти.

В 1932 году наша семья вернулась из Крыма к месту прежнего проживания, в город Невель, теперь Псковской области.
В конце двадцатых годов прошлого столетия на территории Крыма существовала Крымская АССР, где на землях степного Крыма была выделена земля для евреев из бывшей черты оседлости. Кроме них приехали туда и еврейские семьи, прежде иммигрировавшие из бывшей Царской России. Там в районе города Джанкоя были выделены участки земли. Я помню, как в разговорах родители вспоминали номера участков, часто говорили о 26-м У Фани в свидетельстве о рождении записан 58-й.

Так вот и мой дедушка Лейба Айзикович Хасминский с бабушкой Этл, двумя сыновьями, зятем (моим отцом), тремя дочерьми: Мусей (моей матерью), Голдой и Симой поехали в Крым жить и заниматься сельским хозяйством.

На фотографии 1940-го года слева по правую руку от отца сидит Файвиш, по левую – Борис. На фотографии 1934-года позади матери стоит Сима, позади отца – Голда.

Дедушка был мастером на все руки. По профессии он был шорник, значит, знал всю конскую упряжь. А ещё держал лошадей и вместе со старшим сыном Файвишем занимался извозом. На языке идиш был «балоголой» - не уважаемое интеллигенцией и купцами занятие.

По рассказам родных они пережили много мучений по дороге туда. Ведь везли с собой и телеги, и плуги, и всё, что может пригодиться в хозяйстве. Ехали товарняком.
По приезду почувствовали неприязнь местных крымских татар и немцев-колонистов, поселившихся там по приглашению Екатерины II.

Жизнь переселенцев была тяжелой, хотя неправительственный американский распределительный комитет «Джойнт» помог. Дал семена и трактора «Фордзон», чтобы облегчить людям освоиться на земле. По рассказам отца, если весной, перед севом пройдёт дождь и затем будет дождь перед жатвой – значит, будет хлеб.

Семья жила в посёлке Будёновка. Там в 1928 году родилась моя старшая сестра Фаня, а в 1930 году родился я. По рассказам бабушки я был очень спокойным ребёнком. Мама, когда шла жать пшеницу, брала нас с собой в поле. Сожнёт первый сноп, распустит его в виде шалашика, положит меня под надзором трёхлетней сестрёнки, и дальше жать. А Фаня отгоняет от меня мух. Проголодаюсь, заплачу, мама придет, покормит меня и опять за работу. По рассказам родителей поселенцы жили дружно. Собирались вместе, пели песни. Появились новые песни о счастливой жизни на еврейском языке идиш, в которых выражалась благодарность Сталину за новую счастливую жизнь.

Но всему хорошему приходит конец. Не стало у дедушки Лейбы Айзиковича работников. Старшего сына Файвиша забрали в армию. Младшего сына Бориса то ли забрали в ФЗУ (школа фабрично-заводского ученичества), то ли сам завербовался и уехал в Ленинград. Там он закончил ФЗУ и стал рабочим на заводе «Судомех». Получил место в общежитии. А потом комнату в коммуналке в новом доме. Этот дом в начале улицы Декабристов. Он построен на месте тюрьмы, которая называлась «Литовским замком» и была разрушена в революцию. Вскоре к Борису приехали сёстры Сима и Голда и устроились на работу. Город нуждался в рабочих руках. Остался дедушка без рабочих рук.

Как говорила моя мама одна беда не ходит. Сразу навалились на них несколько. Во-первых – пожар, далее засуха 1931-1932 годов оставила их без урожая. Обострились отношения с соседями татарами. Началась коллективизация. Евреи в колхозы шли, а зажиточные татары сопротивлялись.
А отца ещё избрали в члены комитета бедноты. Это вызвало к нему неприязнь соседей татар. Тут не кстати я заболел. Врача нет, он только в Джанкое. Отец сел верхом на лошадь, и, держа меня, завёрнутого в одеяльце, в одной руке и управляя лошадью другой, поскакал. По дороге его остановили озлобленные татары и хотели избить или убить, но, увидев, что отец с ребёнком, отпустили, не причинив вреда. Потом, мол, разберёмся. Отец был очень сдержанным человеком и об этом случае он рассказал маме много лет спустя.

Папа был участником первой Мировой войны. Он был призван 17летним в 1914 году. Воевал на территории Беларуси. Когда он приехал в Минск в 1957 году, он нашёл на Газетном переулке (не существует, вошёл в территорию тонкосуконного комбината) дом, в котором их, солдат, разместили на ночлег перед выступлением на фронт под Ивенец. Он пел нам старые солдатские песни разных периодов войны, вроде:

«На Висле вблизи от Варшавы
В окопах песчаных, сырых,
Там бьются солдаты за правду,
И божья мать их хранит…»

После Февральской революции уже были другие песни:
«Ты слышишь, товарищ,
Что немцы не спят
Всей силой на нас обрушились,
И снова хотят ту свободу отнять,
Которой мы только добились…»

После революции он был призван на борьбу с бандитизмом в Демьянском уезде на Смоленщине. Воевал в Отечественную, потерял ногу. Помню его фразу: «Я 8 лет провёл в окопах».

Вернусь к своим воспоминаниям о Крыме.
Во время пожара дедушкин дом сильно пострадал. От постоянной жары стали все болеть. Решили уехать. Распродали, что могли и вернулись в Невель.

Как ехали в Невель я не помню. Первые воспоминания о Невеле, это что мы живём в маленькой комнате дома, принадлежащему моему дяде Сёме, сыну дедушки от первого брака и дедушкиной сестре Эсфири Левит, зубному врачу.
Дом стоял на Октябрьской улице, напротив православного кладбища с церковью Святой Троицы в самом начале района с компактным еврейским населением под названием в народе «Амур», сзади дома было польское кладбище, обнесённое когда-то кирпичной беленой стеной и с арочными воротами. Когда я был уже учеником, заходили с мальчиками на кладбище, там сохранялись кое-где памятники, обвалившиеся склепы и в одном из них увидели мы однажды человеческий череп и в ужасе выскочили оттуда.

На улицах «Амура» звучала еврейская речь. Не очень далеко, на углу Комсомольской улицы и Герцена была еврейская школа, закрытая властями в 1937-1938 годах.

Мои троюродные братья Пейсаховские, жившие в «Амуре» не совсем хорошо владели русским языком. Противоположная сторона города, за рекой Еменкой называлась «Америкой» и была заселена смешанным населением.
В этом районе на улице Крайней был дом моего прадеда Айзика. Там родились и выросли моя мама и её братья и сёстры. Ещё лет 30 тому назад он ещё стоял. Рядом была улица Средняя, теперь Декабристов, далее Никольская, теперь Урицкого. Между «Амуром» и «Америкой» – центр с лавками, домами зажиточных людей, интеллигенции.
Большую часть интеллигенции составляли поляки. Я ещё застал время, когда в городе почти все известные врачи были поляками или евреями, среди учителей было много поляков.
На площади был костел, который устоял в войну и много лет спустя его снесли, чтобы построить на его месте сарай для дров.

Во дворе костёла росли каштаны. До войны в костёле был склад для зерна. Папа работал в конторе «Заготзерно» и я, приходя к нему на работу, видел большие, в рост человека скульптуры святых. Они оказались деревянными и их сожгли в печках конторы в 1939-1940-х годах. Помню, как уборщица рубила их во дворе конторы.

В комнатке на Октябрьской улице было тесно, и семья переселилась на другую квартиру в крошечный домик, очень старый по этой же улице. Однажды, когда я играл во дворе, на меня упали ворота. Подробностей не знаю, что это были за ворота, а может они были очень лёгкие. Я помню спешащую ко мне с криком бабушку, размахивающую руками. Судьба меня сохранила.
Потом мы переехали жить в «Америку» на улицу Декабристов, опять на квартиру в кирпичный дом. Я помню, мама держит меня на руках и разговаривает с невесткой хозяйки дома Нехамой Колиной.
У Колинов было три сына: Борис (погиб на фронте), Вова и Израиль. Отец Давид Колин (погиб на фронте) был кузнецом.
За рекой, вдоль неё, от малого моста вниз по течению была улица (вместо неё сейчас огороды). На ней в один ряд к реке стояли кузни, дверями к улице. Я, когда подрос, лет пять – шесть, любил с мальчишками бегать туда к дяде Давиду. Там толпились мужики с лошадьми и подводами, звенели удары молотков и кувалд по металлу. Подковывали лошадей, надевали железные шины на колёса и многое другое. Часто слышали голос кузнеца: “Ногу!” Здесь же пытались вырвать у лошади из хвоста волос на леску, ведь капрона тогда не было. Несколько волосков складывались вместе, к ним привязывался рыболовный крючок, а другой конец лески привязывался к нитке, идущей к концу удилища, ореховому или, кто побогаче, к бамбуковому.

После войны от кузниц и от улицы не осталось и следа, и огороды подошли к самой реке, через несколько лет не оставив место и для тропинки вдоль реки.

Жили родители трудно, мама пошла работать оспопрививательницей в Туричинский сельсовет. (Тогда проводилась всеобщая вакцинация населения от заболевания оспой, и, очевидно, профессионалов-медиков не хватало.)

Меня отдали в ясли. Ясли размещались в двухэтажном доме, по улице Красных Милиционеров в её начале, справа была милиция (сейчас там вместо неё жилой дом, а улица называется - Энгельса). В доме после войны размещался детприёмник, на фасаде была доска с надписью, что в этом доме в 1917-1918гг помещался военно-революционный Комитет. Дом сгорел в 1990 или 1991 году, во время пожара.

В яслях на всю группу были одна пара сапожек, и, когда кому надо пойти в туалет, одевали их на босые ножки, и они сильно кололи голени. В ясли ходить очень не хотелось, папа рассказывал, как я просил, чтобы меня оставили дома, не несли в ясли. Я не буду просить кушать! Очевидно, дома было голодно.

Задумывался ли кто-нибудь, какие в те годы был детские сады? Отвечаю. Кустпромский, в конце улицы Луначарского – справа – для детей работников кустарной промышленности и мелких кустарей-одиночек.
Жактовский – для детей граждан, живших в жактовских или государственных домах, он размещался справа, на улице Красных Милиционеров, сразу за перекрёстком за улицей Ленина: во втором доме.
Смешанный – для всех – размещался в кирпичном доме по улице Красных Милиционеров, с левой стороны, перед сгоревшим домом, бывшим Военно-революционным комитетом. Потом со строительством молочно-консервного завода добавился ещё детсад завода.
Не всем понятно, что такое ЖАКТ. Это жилично-акционерное товарищество. Граждане, не имеющие собственного жилья, организуют товарищество, что-то вроде кооператива и начинают вносить ежемесячные взносы. А товарищество заключает договор со строительной организацией, и начинается строительство. Кооператив строит дом для членов кооператива и каждый знает, какой дом, и какую квартиру он получит. В ЖАКТе же никто не знал, в каком доме и когда он получит жильё. Вот, когда накопления будут равны стоимости квартиры, человек должен её получить. Человек мог накопить паевой взнос, но не получить квартиру. Было много злоупотреблений. ЖАКТ не имел средств для ремонта жилья. После войны в жактовские дома были заселены и не члены товариществ. В 50-е годы жактовское жильё было забрано в собственность государства.
Отец в начале 30-х годов работал в кустарной щеточной артели.

Артель размещался во дворе конной почты, где сейчас размещён музей, в здании справа, где когда там был дорожный участок, в нём были гаражи.
Отец на педальном сверлильном станке сверлил отверстия в деревянных колодках для щёток. Электропривода тогда не было. Электростанция давала электроэнергию только для освещения госучреждений и части государственных домов.
Так вот я с Фаней ходили в Кустпромский садик. Ещё я помню, как нас, крошек, повели прощаться с председателем колхоза, убитого кулаками. Мне тогда было не более 4-5 лет. Наша воспитательница Ксения Петровна повела нас в клуб работников промкооперации, который размещался по улице Луначарского в кирпичном одноэтажном здании, слева, если идти по улице Ленина (этот район в войну был уничтожен, сейчас там обувная фабрика). Я видел ножки стола, на котором стоял гроб и края свисающего красного знамени, которым был покрыт убитый. Прошло более 70 лет, и я как наяву вижу этот летний день. Когда я был студентом, я часто видел свою воспитательницу. Многие из старожилов должны её помнить. У неё был горб, она была несчастным одиноким человеком, и я ругаю себя, за то, что не подошёл к ней. Папа сменил работу, и я оказался в Смешанном детском саду.

За домом был большой фруктовый сад. Дом, очевидно в революцию, у хозяев отняли. А сад – нет. В сад нас не пускали. Периодически приходила старая хозяйка и всё проверяла. Мы, дети, и воспитательницы её боялись. Садик был недалеко от озера и нас изредка водили купаться. На озере было 2 песчаных пляжа, и между ними лодочная станция с прокатом лодок. Ближний был женский пляж, дальний – мужской и, разумеется, были 2 купальни, к которым вели деревянные мостики. Теперь мало кто знает, что такое купальни, их теперь нет. О них можно прочесть в рассказе Бунина «Чаша жизни».
Это сооружение на сваях в виде дощатого домика с крышей, стены которого заглублены в воду. На глубине 1.3-1.5 метра дощатый пол. Внутри хорошо, нет ветра. Вход платный. За вход в купальню пятак. Купальщик заходит туда по мостику через дверь, раздевается, оставляя одежду на скамейке, и по лесенке спускается в воду, или кто к неудовольствию пожилых, прыгает туда, обдавая всех брызгами. До революции многие состоятельные люди имели свои купальни. Была купальня у доктора Юдина, Скачевского и т. д. Перед мостом, через реку, напротив щетинной фабрики была частная купальня и лодочная станция Хануковичей, которые жили недалеко, в первом доме слева, по улице Ленкоммуны. Они погибли во время войны. Ещё после войны на месте купальни и лодочной станции из воды торчали сваи.

Население города жило полнокровной жизнью. В городе было много клубов. Клуб промкооперации, щетинной фабрики, консервзавода и ещё какой-то в здании госсовета (сейчас узел связи). Клуб общества глухонемых по улице Ленина, напротив улицы Маяковского.

Папа, заядлый шахматист, когда шёл в клуб брал меня с собой. Клубы были небольшие: читальня с книгами и газетами и, биллиард, комната для игроков в шахматы и шашки. Никаких буфетов, распития пива или чего покрепче. Исключение составляли клуб щетинной фабрики. Он был большой, с театральным залом, библиотекой и буфетом. Там шли спектакли самодеятельных театральных коллективов и гастроли приезжих артистов. Клуб размещался на улице Ленина в 2-х или 3-х этажном доме перед улицей Луначарского. Во дворе была парашютная вышка. Парни и молодые мужчины прыгали с неё. Разумеется, что парашютист под парашютом спускался на тросе, но всё равно было страшно прыгнуть в пустоту.
Работали аттракционы в городском саду по улице Ленкоммуны. Там в круге, обсаженном деревьями (отдельные ещё сохранились) была танцверанда, и играл оркестр щетинной фабрики, были качели, карусели, летний театр. Хорошим летним вечером люди семьями шли гулять по городу в основном по улице Ленина, от горсовета до педучилища в конце улицы. Ещё горожане любили гулять по Ленинградскому шоссе от моста до городского сада.
Центр города, где теперь городской сад между улиц Ленина и Комсомольской был застроен 2-3хэтажными домами. В этих домах были магазины, конторы, жильё. Всё это сгорело и было разрушено во время войны. На месте братского кладбища был сквер с бюстами Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Стояли скамейки, были песочницы для детей.
Клубов теперь нет, кинотеатр не работает, артисты не приезжают. Хочешь - смотри телевизор, а не хочешь – соображай на троих.

В 30-е годы в Невеле было три базара. Продовольственные товары продавались на базаре, который был заключён между домами по улице Ленина, Комсомольской, Интернациональной, которая раньше имела продолжение до улицы Комсомольской. Скот продавали на площади напротив церкви. Дровами торговали на площадке перед семилетней школой, на её месте теперь здание банка. Дрова были нагружены летом на телеги, зимой на сани. Возы стояли рядами, и горожане выбирали сосновые или берёзовые.

В центре городской площади была огороженная могила председателя невельской чека т. Леппо, убитого в районе деревни Столбово и поэтому сельсовет деревни носит название Лепповский. Перед войной был поставлен памятник. После войны памятник, лежащий рядом, восстановили. В 50-е годы могилу перенесли на братское кладбище.

Было ещё в городе место, которое после войны называли «сапёрным городком». В конце города по Ленинградскому шоссе, справа от горбатого моста в Первую Мировую войну размещались сапёры. Там были видны остатки землянок и блиндажей.

Перейду от описания города к воспоминаниям о событиях.
Помню как в городе в 1937 году шёл процесс над врагами народа. На скамье подсудимых советские и партийные работники, среди них председатель горсовета Качанский, остальных не помню. Мы, дети, кое-что подслушали у взрослых. Уже знаем о смертном приговоре, и ужас взрослых передался нам. Тем более мне. У отца на работе неприятности. Арестованы директор конторы «Заготзерно» Семидумов и технорук Моносов. Они, якобы, заражали зерно вредителями сельского хозяйства клещом и долгоносиком. Эти вредители сельхозкультур есть и сейчас, с ними борются .Но в те годы обвинение невиновных было обычным делом. Моносов был приговорён к расстрелу, но как-то уцелел и после войны больной появился. Семидумов же погиб в лагере. Отец был простой рабочий, но опасаясь ареста, взял сестру Фаню и меня и уехал в Ленинград. Там некоторое время жил у брата, потом вернулся. Компания по конторе «Заготзерно» закончилась, его уже не трогали.

Но страх за собственную жизнь, благополучие своё и семьи пропитывал жизнь взрослых. Люди боялись оступиться, проговориться и делали всё, что пожелает власть предержащие.
1-го декабря отмечался день злодейского убийства Кирова. В этот день по организациям, предприятиям проходили торжествнно-траурные собрания. На нескольких я бывал на работе у отца. На домах вывешивались красные флаги с чёрной каймой. В детском саду на утреннике, посвящённом убийству Кирова, я читал стихотворение, которое помню до сих пор.

«Красные знамёна с чёрною каймой,
Что, вы, нынче свились над родной страной…
Киров-вождь убит…»

На месте, где теперь здание бывшей медшколы, до войны было здание районной советско-партийной школы (после войны средняя школа, потом медшкола). Так вот на первом этаже была объёмная картина, фигурки выпилены из фанеры и раскрашены - «Расстрел двадцати шести Бакинских комиссаров». Я помню, как там было торжественно-траурное заседание, посвящённое очередной годовщине смерти Ленина, на которой я был с отцом. Заседание началось пение арсенала «Интернационала», доклад, в конце хоровое исполнение всем залом:

«Ты умер Ильич на великом,
ведя за собой миллионы…»

До войны редко кто из детей или даже взрослых на легковом автомобиле.

Я помню, как один раз на 1 мая детей катали на легковом автомобиле с открытым верхом. Машина брала детей от кинотеатра (примерно угол улицы Луначарского и Ленина). Давала круг приезжала за другой группой. Родители, разобрав своих детей, предоставляли другим это счастье.

Даже милиция не имела машин. В Невеле была конная милиция. Я дружил с мальчиком, сыном начальника Невельского НКВД Гольцева, и мы после уроков шли во двор милиции, в конюшню. Конюх Тихонов позволял нам подходить к стойлам с лошадьми. Красивые были кони для верховой езды!
Продолжу разговор о конях. Около Невеля деревни Зуборёво или Борки был конезавод. Зимой на льду Невельского озера устраивались бега. Лошади были запряжены в лёгкие коляски. На бега собирался весь город.

Война.

Наш дом стоял на улице Ленкоммуны у самой реки. Под окном мой школьный товарищ Миша Ногтев с братом по грудь в воде ловили сачком рыбу, мы с мамой интересовались их уловом. Это было 22 июня 1941 года. Вдруг Миша говорит маме:
- Тётя Маня! Вы слышали о военных действиях Советского Союза?
- Нет.

Включили радио и услышали выступление В.М. Молотова. И летний день померк в глазах. Хотя я был ребёнком 11 лет, сердце сжалось от ужаса. Пришёл на обед отец и успокоил нас, сказав, что Гитлер подохнет раньше, чем дойдёт до Невеля. Уже вечером под Невелем гудели немецкие самолёты.
Отца зачислили в отряд самообороны. Он со своими товарищами по работе вечерами и ночью с палками в руках патрулировали город: искали немецких диверсантов. У заведующего конторой «Заготзерно» Меркулова появилась винтовка. Она стояла в его кабинете за спиной, в углу. Однажды он привёз со станции Невель I, где немцы бомбили, крупные осколки от авиабомбы. Бросил их посреди улицы Луначарского в том месте, где после войны была контора многопромысловой артели «Новый путь» (деревянное здание сгорело во время пожара 1990-го года). Люди стояли вокруг. Никто к осколкам не притронулся рукой, стояли и смотрели на это проклятое железо войны. Они там лежали несколько дней. Транспорта тогда было мало, и они никому не мешали.
Тревоги в городе стали следовать одна за другой, стали вести огонь зенитные орудия.

Одна батарея располагалась за нашим домом за болотом в районе кирпичного завода. Два бойца приходили к нам, приносили продукты, и мама им стряпала.
Через город потянулись беженцы из Латвии, на машинах разных типов и марок, а мы кроме М-1 (машины Горьковского завода) ничего не видели. Особенно привлекали маленькие автомобильчики с яркими окрасками кузова.

Потом через город потянулась Латышская армия в длинных шинелях зеленоватого цвета, в круглых касках и с длинными винтовками с плоскими, примкнутыми штыками. Они шли с перерывами несколько дней. С ними шли и небольшие танкетки.
Однажды поздно вечером услышали страшный грохот и увидели яркую вспышку.

Это загорелась и взорвалась на станции Невель II нефтебаза.
В городе появились беженцы из Полоцка. Одна из женщин, как говорили, потерявшая 2 детей, бросилась в реку около моста на шоссе и утопилась. Мама видела, как доставали её тело. Потом я и сам видел: она лежала на боку, лицом к реке, никто не подходил. Вечером её увезли.
Ополченцы стали охранять мосты через реку. Они стояли на обоих концах моста, контролируя вход и въезд на мост. Я с одним мальчишкой решили половить удочкой рыбу, а рыба клюёт лучше всего под мостом. Вот мы, идя вдоль реки, зашли под мост на Ленинградском шоссе, стали ловить рыбу, разговаривать. Неопытная охрана подходы к мосту не контролировала. Очевидно, услышав наш разговор, они переполошились и заскочили под мост с винтовками наперевес, щёлкая затворами, и закричали: «Выходи!» Но, увидев двоих перепуганных детей, успокоились и, обругав нас, прогнали. А им это была наука.

Юнкерс - 88
Мы по звуку научились различать наши и немецкие самолёты. У немецких бомбардировщиков (как тогда говорили бомбовозов) был прерывистый гул.
Однажды после звука в небе пулемётных очередей, (боя мы не видели) мы увидели какой-то самолёт. Резко снижаясь, он упал за городским садом по Ленинградскому шоссе на болото. Я с другими побежал напрямик к месту падения. Самолёт лежал на брюхе.
Я не знал марок самолётов. Это был небольшой 2-х местный самолёт с ручным пулемётом, смотревшим назад; У-2 или ТШ-1 / ТШ-2, или Р-5. Один пилот был с окровавленной рукой, другой что-то доставал из земли позади самолёта: какие-то куски алюминия или жести. Остатки ободранного фюзеляжа самолёта лежали там даже после войны.

Тревожное состояние родителей усиливалось, тревоги следовали одна за другой. Прерывистые гудки со щетинной фабрики, электростанции, консервного завода и ещё каких-то предприятий надрывали души у людей.

Мамина двоюродная сестра Соня Пейсаховская и ещё группа людей договорились с водителем автобуса из Латвии, что он довезёт нас до Великих Лук, а там можно будет и войну переждать. Так думали многие, не только мои родители. Война это не надолго. Надо отъехать всего лишь на 60 километров.
Отъезд был назначен на 8 июля. Накануне родители начали готовиться к отъезду. Уезжала мама с нами, тремя детьми. Отец оставался на работе. Весь день седьмого и часть ночи родители перетряхивали семейный архив. В огонь пошли многие документы и фотографии. Мама взяла кроме личных документов, документы на дом, какие-то фотографии, кое-что из одежды, папины костюм и пальто, поесть на дорогу. Всё имущество осталось дома, и около дома была привязана на лужайке коза. Уходили мы одни, мама замкнула дом, папа был на работе.
Автобус нас ждал на Витебском шоссе у ряда домов, вместо которого сейчас братское кладбище и стоит танк. Я издали увидел автобус. Он был большой, светлого цвета, около него возился водитель. Когда дошли до развилки улицы Ленина, где она переходит в Витебское шоссе (теперь улица Маншук Маметовой) и влево на Волжское шоссе (теперь улица Гвардейская) началась воздушная тревога. В начале улицы Маншук Маметовой стоит дом с крылечком. В то время примерно в этом месте стоял другой дом тоже крылечком. Мама и сёстры зашли в этот дом, я же остался на улице и сел на скамейку у крыльца, напротив меня сел мужчина. Раздался душераздирающий вой авиабомб, послышались взрывы. Мужчина сказал, что бомбят станцию.
Вдруг перед моими глазами выросла стена пыли, и я перестал что-либо видеть.
Мама затащила меня в дом. Мы стояли плотно друг к другу. Один мужчина, работавший с отцом, сказал, что бомбят фугасными бомбами. Я посмотрел на него, удивился, почему он не умирает. Я перепутал химические бомбы с фугасными.

Мои сведенья о бомбах были почерпнуты из знаний, полученных в кружке ПВХО.

В школах, организациях и предприятиях в порядке подготовки населения к войне работали кружки. Будь готов к ПВХО – противовоздушной и химической обороне. ГСО – будь готов к санитарной обороне. ГТО – готов к труду и обороне. Для подростков – БГТО – будь готов к труду и обороне.

Ворошиловский стрелок. После сдачи экзамена вручался значок. Молодые люди щеголяли в таких значках.

Вдруг в доме поднялся страшный крик и все кинулись из дома. Все бегут в дом первый этаж, которого – кирпичный, второй - деревянный. В нём после войны была, по-моему, мельница. Налёт продолжался, из центра города и вокзала слышался грохот.

Генерал Хлебников в своей книге «Под грохот сотен батарей» вспоминал, что немцы 8 июля предприняли наступление на Невель со стороны Городка, занятого немцами несколько дней назад, но были остановлены перед Невелем.

Дальше мы выбежали из дома, верхний этаж, которого горел. Я увидел, как горит автобус, на котором мы должны были уехать. Я посмотрел в сторону города и увидел пламя пожара и ещё костры на православном кладбище, то ли горели зажигательные бомбы, то ли деревянные кресты и ограды на могилах. Толпа, перебежав шоссе, кинулась под защиту деревьев на польское кладбище. На кладбище росли берёзы, липы, каштаны. С 3 сторон кладбища полыхал огонь. Вдруг прямо из огня появился отец. Прибежали, жившие недалеко, Пейсаховские: мамина сестра с мужем. По кладбищу стоял крик и стон, были раненные, кто-то потерял родных. Дома по Витебскому шоссе продолжали гореть.
Вскоре мы вышли с кладбища в южном направлении, и вышли на улицу Октябрьскую и пошли к дому Пейсаховских.
Недалеко, на земле в белых кальсонах с окровавленными ногами лежал старик и, опёршись на руку и размахивая другой, он что-то говорил или молился. Я не уловил из его речи ничего, хотя знал немного идиш. Очевидно, он молился на древнееврейском. После войны, напротив этого места в огороде была обозначена могила.
По улице Октябрьской мы прошли мимо дома Пейсаховских и спрятались в кустах, росших за концом улицы. Налёт периодически повторялся. С нами в кустах пряталось много народа, в том числе несколько красноармейцев. Они постоянно выскакивали и смотрели, куда летят немецкие самолеты. Все на них кричали, что они нас демаскируют. Раздался грохот, обвалилась труба консервзавода. Когда налёт кончился, папа и Пейсаховский пытались пройти к нашему дому через горящий город. Пройти не удалось: все мосты через реку были разрушены. Никакого руководства и самообороны они не нашли и вернулись назад.
Когда начало темнеть на лошади, запряжённой в небольшую тележку, приехал брат Пейсаховского. Мы положили в неё остатки от растерянного нами в беготне багажа. Что-то положили Пейсаховские, и мы пошли прочь из Невеля. Шли по Виленской (теперь Гвардейской) улице до переезда. Прошли переезд, далее была деревня Колпино, а затем ещё много деревень.
Беженцев собрался целый табор. Размер толпы сейчас не могу оценить. Шли люди, несшие какой-то багаж, а были и без ничего. Шёл отец моего товарища, жившего на улице Замковой, что шла с площади к проходной щетинной, потом мебельной фабрики. Он нёс в руке чайник: всё, что он успел взять, заскочив в горящий дом. Где его семья, никто не знал. Он был не в своём уме. Было в колонне несколько повозок. На одной везли раненного пулей в живот секретаря одного из западных райкомов.
Ночевали в деревнях жители, которых давали и кров, и пищу. Проходили через сосновый бор, в котором готовились к обороне кавалеристы. От запаха смолы мне стало плохо, и папа нёс меня сколько-то времени на руках. Сначала шли в направлении на Великие Луки. Потом вблизи от города, увидев над городом зарево, повернули на станцию Кунья.
В Кунью попали в момент объявления тревоги. Станцию разгружали от поездов и людей. Красноармейцы быстро посадили нас на грузовую платформу с армейскими бричками, и поезд пошёл на Восток.
Мы – беженцы, а нас потом неправильно называли – эвакуированные.
Войну провели в Татарской АССР.
В августе 1945 года вернулись в Невель.
Папин текст я не трогал. Фотогафии добавил из аръива тёти Фани и из сети.

Обелиски на Голубой Даче. Мужчин отделили, заставили вырыть два рва и расстреляли первыми, затем, у другого рва убили женщин и детей.